В день прощания гроб с телом привезли и поставили на улице перед школой, с правой стороны от входа, чтобы все желающие могли подойти и попрощаться с её телом. Когда я подходила к школе, увидела много народу и стоящий чуть в стороне гроб, я словно окаменела. Я понимала, что не могу вернуться домой, потому что мама хочет, чтобы я училась, но я чувствовала, что боюсь идти вперёд, потому что там, в гробу, лежит она, я боюсь, что она встанет и скажет: «Это ты убила меня! Подойди – я заберу тебя с собой!» Я не помню, как прошла мимо гроба, но этот страх остался во мне на долгие-долгие годы. С тех пор я боялась покойников, боялась подходить к гробу, мне всегда казалось, что умерший может встать и забрать меня с собой. В моей душе остались неприятные воспоминания о случившемся, но с другой стороны, в душе поселилась уверенность в том, что теперь мой друг Иисус будет всегда за меня заступаться и меня защищать… Как-то раз я опять захотела поехать в гости в Ручьи, бабушка и дедушка были рады и отпросили меня у мамы. Я радовалась тому, что опять увижу маленького Дениса и смогу покатать его в коляске теперь уже по улице, конечно, в присутствии родителей малыша. Вечером, когда ложились спать, я увидела, что в комнате, где жила молодая пара с ребёнком, стоит телевизор. В нашем доме не было телевизора из-за религиозных убеждений. Мне очень захотелось увидеть, что в телевизоре показывают, я попросила разрешения спать в комнате, где жил маленький мальчик. Невестка Людмила меня очень полюбила и сказала, что она постелит мне в их комнате. Я видела, что бабушке с дедушкой это решение не нравилось, но они разрешили мне спать там.
Тётя Люда постелила мне на раскладном кресле, а потом сказала:
– Верочка, ну всё, ложись спать и закрывай глазки. Мне совсем не хотелось спать и очень хотелось посмотреть телевизор, я легла, как мне велели, и, прищурив глаза, стала в щёлочки смотреть, что там показывают. Внутренний голос шептал, что так делать нельзя, что надо закрыть глаза и спать, но я не хотела слушать тот тихий внутренний голос. Я притворилась, что сплю, а сама смотрела взрослый фильм, не понимая, что там происходит. Было плохо видно, и всё-таки сквозь прищуренные глаза я видела, как мужчина и женщина целуются, мне было немного стыдно, но я всё равно пыталась смотреть тайком. Потом мои глаза устали, и я заснула.
Так я научилась обманывать старших в первый раз. Мне было стыдно, но желание смотреть телевизор оказалась сильнее разума. Как говорится, запретный плод сладок! Теперь мне хотелось ехать в Ручьи не затем, чтобы качать маленького мальчика, меня тянуло туда желание тайком посмотреть там телевизор, а маленький мальчик был теперь лишь поводом.
Как-то в воскресенье после утреннего собрания я подошла к маме и спросила разрешения снова поехать в Ручьи.
Выслушав меня, мама сказала:
– Нет, доченька, в этот раз ты не поедешь туда.
Это было впервые за мои восемь лет, когда мама мне сказала:
– Нет, доченька!
Я почувствовала в груди возмущение, это было так сильно, что меня даже стало подташнивать. Чувство обиды нарастало во мне и распирало меня изнутри. Я поняла, что мама не отпустит и, уходя от мамы прочь, подумала первый раз в жизни про маму плохо.
С этой мыслью, которая кричала во мне, что у меня плохая мама, я направилась к папе за поддержкой. Как лиса я подошла к нему, обняла его за шею и сказала:
– Папочка, скажи, пожалуйста, маме, чтобы она меня отпустила сегодня в Ручьи с дедушкой и бабушкой.
Папа обнял меня, прижал к себе и сказал:
– Доченька, ну раз мама сказала, что нельзя сегодня, поедешь к ним в следующий раз.
Он вытащил из кармана железный рубль с изображением Ленина и протянул его мне, сказав при этом, что я смогу купить много мороженого. Я взяла из рук папы этот рубль, отвернулась и, решив, что, оказывается, и «папа у меня плохой», выбежала из комнаты. Мне хотелось уйти от родителей так далеко, чтобы они не знали, где их Вера. Мама окликнула меня и строгим голосом попросила снять нарядную кофту, чтобы не испачкать. Я в гневе сняла эту «мамину кофточку» и с обидой на весь мир, надув губы, вышла на улицу. Это чувство и это ощущение негодования я помню до сих пор. Оно было очень тяжёлым и неприятным, это была моя первая обида, первый гнев, первый уход из дома, когда родители не знали, куда я пошла. Для себя я уже решила, что уйду, и пусть меня ищут, пусть волнуются, пусть поймут, что они меня обидели, что они неправы.
Я вышла во двор и остановилась, не зная, куда идти дальше, но возвращаться не хотела, для себя я уже решила, что покажу своим родителям, что они неправы, чтобы они поняли, что они меня обидели. Я постояла, подумала и решила пойти за дом, спустилась к сараю, потом пошла ниже и увидела на краю участка своего брата Николая, который был старше меня на три года, и соседского мальчика Бориса. Я подошла к ним и увидела, что они развели костёр, а ещё выкопали из траншеи кабель, зачистили его, и в руках у них остались тонкие палочки из проволоки, которую брат называл оловом. Коля, увидев меня, потребовал, чтобы я уходила, он был уверен, что за мной придёт мама, увидит, чем они тут занимаются, и им обоим влетит. Я умоляла разрешить остаться, объясняла, что мама искать меня не будет, что я никому ничего не расскажу.
Борис сказал брату:
– Да ладно, пусть остаётся! Она же сказала, что никому не расскажет, что мы здесь делаем.
Брат успокоился и разрешил мне посмотреть, пригрозив при этом пальцем, мол, смотри у меня. Я знала точно, что то, чем они занимались, делать было нельзя. Нельзя выкапывать проложенный в земле кабель, нельзя разжигать огонь, тем более нельзя воровать у папы бензин, а я увидела, что у них стоит небольшая железная банка, наполненная бензином. Они достали столовые ложки, накрошили в них проволоку небольшими кусочками и поставили плавиться над огнём, в который добавили немного бензина, чтобы он разгорелся сильнее. Я стояла и смотрела, как в ложке плавится олово, как блестящая жидкость заполняет всю ложку. Никогда раньше я такого не видела, мне было интересно наблюдать, узнать, что будет дальше, после того как ложка заполнится расплавленным оловом. Брат и Борис положили ложки, чтобы те остывали. Мне тоже захотелось иметь такую ложку и овальную оловянную формочку, которая получается после того как олово остынет. Я стала упрашивать Бориса (знала, что брат откажет) сделать и мне такую формочку. Я была счастлива, когда Борис согласился, расплавил для меня олово в ложечке и поставил остужаться. Потом Борис решил сходить домой за бутербродами, он всегда ел на улице бутерброды, и к нам приходил с такими бутербродами, вообще он любил поесть и потому был крупным мальчишкой. А брат услышал, что к нашей соседке тёте Ане приехал племянник на мопеде, и решил пойти туда. Они разошлись в разные стороны, а я осталась там и ждала, когда моя ложечка остынет. Была вторая половина дня, пора было обедать, но возвращаться домой я не хотела, потому что всё ещё была обижена на родителей. Я стояла, смотрела на огонь, вскоре просто стоять мне стало скучно, и я подошла ближе. Пламя было совсем маленькое, я даже подумала, что пока ребята вернутся, огонь может погаснуть. Тогда мне в голову пришла мысль взять стоящую банку с бензином и подлить немного бензина в огонь, тогда огонь точно не исчезнет, а то, что я подливала бензин без разрешения, никто не узнает. Я оглянулась, убедившись, что никого нет и никто не видит, взяла банку двумя руками, подошла к костру и плеснула в него бензин из этой железной банки.
О ужас! Моя одежда загорелась!
Я очень испугалась, побежала домой и кричала:
– Мама, мама, мама!
Мне хотелось, чтобы это был сон, я не хотела верить, что это происходит наяву. Я бежала и кричала изо всех сил, я ничего не видела перед собой, у меня слетела с ноги туфелька. Я споткнулась, упала на землю, потом вскочила и снова побежала, и снова громко кричала:
– Мама, мама, мама!
Я бежала в сторону нашего дома, это было время перед вторым вечерним собранием. Папа с мамой после обеда прилегли отдохнуть в маленькой комнате, окна которой выходили как раз в ту сторону, откуда бежала я. Услышав мой ужасающий, нечеловеческий крик, родители вскочили, подбежали к окну и увидели меня подбегающую к дому и горящую. Папа выбил стекло и выскочил мне навстречу. Он сначала пытался сбить огонь с моей правой руки быстрыми движениями своих рук сверху вниз, потом понял, что это горит бензин и потушить его можно, только если перекрыть кислород. Тогда он обхватил меня, задрал вверх моё платье, так что моя голова оказалась полностью закутана подолом платья. Мне было очень больно, но больше боли меня пугало, что мама будет меня ругать; я понимала, что это я виновата в том, что вылила в огонь бензин, и сама виновата, что загорелась от этого бензина. Но больше всего меня пугало то, что мама из-за меня будет плакать и переживать, и ещё то, что она меня будет ругать, как ругает мою младшую сестру и моих старших братьев. А ведь они с папой ещё ни разу в жизни меня не ругали, и этот первый раз был страшен для меня. Я стала задыхаться, так как моя голова и моё тело были полностью закутаны платьем. Я изо всех сил пыталась вырваться из папиных объятий, чтобы поймать хоть глоток свежего воздуха, но папа кричал: