— Ну хорошо, пузан, так и быть, женитесь на ней, а там посмотрим!

Полагаясь на это обещание, обеспечивавшее ему поддержку г-жи дю Барри, пузан продолжил начатое дело и женился.

Бракосочетание совершилось, а точнее, завершилось тайным образом в Виллер-Котре, где герцог Орлеанский собрал весь свой двор, не знавший или делавший вид, что не знает, в чем состоит цель этого собрания.

Утром того дня, на который была назначена церемония, столь давно ожидаемая им, герцог Орлеанский лично наметил дневные развлечения для всех приглашенных гостей: охоту, прогулки в коляске и пр., и пр., а затем сел в карету и отправился в Париж, чтобы венчаться.

Становясь на подножку кареты и обращаясь к нескольким своим друзьям, он произнес:

— До свиданья, господа! Я вот-вот обрету счастье, единственная досадная сторона которого состоит в том, что оно не сможет быть известным всем. Покамест я оставляю вас, господа; я вернусь поздно и вернусь не один, а в сопровождении человека, который будет предан моим интересам и моей особе в той же степени, что и вы.

И действительно, в шесть часов вечера к главному крыльцу подъехала карета; она привезла герцога Орлеанского, который вошел в зал, держа под руку г-жу де Монтессон. Тотчас же маркиз де Балансе, один из самых близких друзей герцога, подошел к г-же де Монтессон и назвал ее вашим высочеством, после чего этому примеру последовали все присутствующие.

Когда новобрачным пришло время отправляться в спальню, г-н де Балансе подал герцогу ночную рубашку и увидел, что, в соответствии с самыми строгими правилами супружеской галантности, принц полностью выщипал волосы у себя на теле.

Людовик XV признал этот брак, но отказал г-же де Монтессон в титуле ее высочества.

Тем временем борьба между г-ном де Шуазёлем и герцогом д’Эгийоном продолжалась.

Скажем пару слов об Армане Виньеро-Дюплесси, герцоге д’Эгийоне, который играл столь важную роль в последние годы царствования Людовика XV и сын которого играл столь жалкую роль в первые годы Революции.

Герцог д’Эгийон родился в 1720 году; уже в юности он явился ко двору и был представлен там под именем герцога д’Аженуа. Это тот самый герцог д’Аженуа, в которого была влюблена г-жа де Шатору, упавшая в обморок, несмотря на присутствие короля, когда ей стало известно о ранении герцога д’Аженуа во время атаки на Кастельдельфино, куда король нарочно послал его, чтобы разлучить с ним свою фаворитку.

Напомним, что г-жа де Шатору, в противоположность г-же де Помпадур, всегда была противником Австрии. Герцог д’Эгийон разделял ее убеждения, служившие также убеждениями его дяди, герцога де Ришелье; так что он вполне естественно оказался приверженцем партии дофина и врагом г-на де Шуазёля и парламентов.

Когда парламент Бретани начал бунтовать против короля, оказывая сопротивление нескольким королевским указам, герцог д’Эгийон, являвшийся тогда военным губернатором этой провинции, употребил там такую энергию и такую жестокость, что это привело к отчуждению между ним и независимыми по своей природе бретонцами, которые сделались несправедливыми к нему.

Когда в 1758 году англичане высадили десант на побережье Бретани, герцог д’Эгийон разгромил их при Сен-Ка и вынудил снова погрузиться на суда; однако бретонцы утверждали, что герцог д’Эгийон не внес в эту победу весь тот вклад, какой ему следовало внести в нее лично, и обвиняли его в том, что во время сражения он отсиживался на мельнице.

— Герцог д’Эгийон покрыл себя славой в сражении при Сен-Ка, — заявил кто-то в присутствии г-на де Ла Шалоте.

— Мукой, вы хотите сказать, — ответил генеральный прокурор парламента Бретани.

Острота была колючая; она застряла в горле у герцога д’Эгийона, и он стал проявлять еще большую жестокость.

Тогда бретонцы ожесточились против него и, со своей стороны, обвинили его в лихоимстве и вероломстве, ходатайствуя о его отставке и оказывая тем самым помощь г-ну де Шуазёлю, инстинктивно ощущавшему необходимость уничтожить герцога д’Эгийона и делавшему все от него зависящее, чтобы добиться этой цели. Вынужденный бороться одновременно против первого министра и против парламента, герцог д’Эгийон употребил все доступные ему средства и, в свой черед, обвинил Ла Шалоте в заговоре, направленном на свержение монархии. Ла Шалоте был заключен в тюрьму и стал кумиром парламента. Волнения в Бретани усилились.

Герцог д’Эгийон учредил некую видимость нового парламента, но созданный им особый суд подвергся осмеянию. Наконец, устав от всех этих неурядиц, правительство сместило герцога д’Эгийона с должности военного губернатора Бретани и заменило его герцогом де Дюрасом. Это смещение с должности, явившееся поражением герцога д’Эгийона, придало новые силы парламентам, которые возобновили свои жалобы на губернатора, уже бывшего. Дело о взяточничестве герцога было перенесено в Парижский парламент, выступивший против обвиняемого и грозивший наказать его в судебном порядке. И вот тогда герцог д’Эгийон и его дядя герцог де Ришелье осознали необходимость создать себе опору в окружении Людовика XV и вывели на сцену г-жу дю Барри.

Как мы видели, интрига удалась как нельзя лучше. Через г-жу дю Барри герцог д’Эгийон добился от короля приказа, который прекратил начавшийся против него судебный процесс; Парламент, со своей стороны, предвосхищая тот приговор, какой ему надлежало вынести, утвердил постановление, которым герцог д’Эгийон обвинялся в поступке, пятнавшем его честь, и временно, вплоть до вынесения приговора, отстранялся от исполнения обязанностей пэра.

В качестве ответа на это постановление король приказал провести торжественное заседание Парламента в Версале; на этом заседании герцог д’Эгийон сидел среди пэров.

Поясним, в каком состоянии находились дела в тот момент, к которому мы подошли.

В то время руководил Парижским парламентом Мопу-сын, который был его первым президентом; однако Мопу метил выше.

Он хотел быть канцлером.

Для того чтобы государственная печать не ускользнула от него, он обещал г-ну де Шуазёлю свою поддержку против герцога д’Эгийона, а герцогу д’Эгийону — свою поддержку против г-на де Шуазёля и, опираясь на обе враждовавшие партии, получил должность канцлера после отставки своего отца, который занимал ее до него.

Это был пятидесятишестилетний человек среднего роста, которого враги считали страшным, несмотря на его красивые живые глаза, исполненные огня и ума. Он имел нечто жестокое во внешности и обладал желчным характером, придававшим желто-зеленый цвет его лицу, в силу чего маршал де Бриссак называл его президентом Лимоном. Это прозвище, пользовавшееся большим успехом, побудило президента делать то, что по вечерам делают актеры в театре, то есть покрывать лицо белилами и румянами. В итоге внешность его выглядела менее мрачной, а его медоточивая речь брала на себя труд привлечь к нему тех, кого не могла покорить эта подправленная внешность. Он был вкрадчив, изворотлив и жаден до похвал, с какой бы стороны они ни приходили. Назначенный президентом Парламента, он спросил у человека, к которому у него было доверие, что думают о нем при дворе. Тот, к кому был обращен этот вопрос, вначале стал отнекиваться, не желая отвечать, но, вынуждаемый высказаться, признался, что при дворе все считают Мопу спесивым и неприступным.

— И всего-то? — ответил первый президент. — Ну что ж, вскоре они изменят свое отношение ко мне.

И действительно, с этого времени он сделался кротким, любезным, предупредительным; сталкиваясь с ним, самый мелкий канцелярский служащий видел его благожелательный взгляд и его улыбающееся лицо. Будучи человеком прозорливым, он обратил взгляд в будущее и рассчитал, что старому министру не удастся взять верх над молодой фавориткой. И потому, вступив в должность канцлера, он явным образом повернулся лицом к г-же дю Барри. Чтобы не пугать фаворитку, он перестал носить длинную судейскую мантию и забросил черную карету, на которой прежде передвигались канцлеры. Наконец, словно простой смертный, г-н Мопу играл с ее негром и ее обезьянкой, с Замором и Мистигри: Замор поедал конфеты, которые приносил ему канцлер, а Мистигри стаскивала с него длинный парик.