Штаты Лангедока отказались и были распущены.
Этот государственный переворот, со стороны казавшийся опасным, на самом деле таковым не являлся.
Штаты Лангедока были далеко не столь же опасными, как штаты Бретани, устроенные так, что голосовать там имели право все дворяне, а большинство в этих штатах составляли несколько сот бедных дворян, совершенно неизвестных двору: во времена спокойствия и в ходе обычных обсуждений на них еще можно было как-то влиять, но, когда речь шла об опасности, которая угрожала бретонской конституции, являвшейся гарантией для всех, они вступали в союз против королевского деспотизма и, присоединяясь к другим депутатам, образовывали связку, которую не могла разорвать никакая сила, не мог разъединить никакой подкуп.
Однако в Лангедоке все обстояло иначе.
В Лангедоке, напротив, штаты состояли из небольшого числа епископов и двух десятков наследственных баронов, которых кабинету министров было легко подчинить или подкупить. Именно так и было сделано: двор разъединил их, вел переговоры с каждым из них по отдельности и позволил им собираться впредь лишь при условии, что они попросят у короля прощения за свое непослушание.
И потому 3 сентября 1757 года лангедокские депутаты в большинстве своем явились в Версаль и заявили королю, что они раскаиваются в том, что имели несчастье прогневать его.
Благодаря этому проявлению покорности они получили разрешение собираться вновь; однако епископы и бароны утратили прерогативу, которой они очень дорожили: принимать с очередным визитом королевских комиссаров, когда речь шла о безвозмездном даре.
Однако в обмен на это, дав согласие выплачивать двадцатину, они добились, что взимать ее будут местные чиновники.
Что же касается штатов Бретани, то они твердо стояли на своем, отказываясь даже от предложения взимать двадцатинный налог с помощью смешанной комиссии, состоящей из королевских уполномоченных и их собственных представителей.
В итоге двор, доведенный до крайней степени раздражения из-за этого сопротивления, подверг ссылке тех, кто выказал наибольшее противодействие его воле.
Вот имена дворян, подвергшихся ссылке, и названия мест, куда они были сосланы:
епископ Реннский, председатель ассамблеи, был сослан в Ренн, что стало подлинным изгнанием для человека, привыкшего проводить жизнь в Париже;
г-н де Ла Бенере — в Ангулем;
г-н де Кератри — в Изиньи;
г-н де Керсосон — в Иссуар;
г-н де Пире, вместе со своей женой, — в Сент;
г-н де Сен-Перн дю Латте — в Невер;
г-н де Бегассон — в Витто в Бургундии;
его племянник — в Гере;
г-н де Кергезек — в Ганна́ в Оверни;
г-н де Лангурла — в замок Бель-Иль;
г-н де Ле Ментье — в замок Торо;
г-н де Варенкур — в Мон-Сен-Мишель;
г-н де Труссье — в Сомюр.
И, наконец, г-н де Со, сенешаль Кентена и г-н де Бешар были отправлены в тюрьму как виновные в самом открытом сопротивлении.
Весьма необычным в этой истории было то, что епископ Реннский, отправленный в ссылку королем, в то же самое время оказался и в немилости у штатов Бретани, что, как говорили, поставило его в положение г-на де Ланже, проигравшего в один и тот же год две судебные тяжбы: одну — с женой, обвинившей его в неспособности делать детей; другую — с любовницей, потребовавшей от него возмещения за то, что он сделал ей ребенка.
Однако самые большие препятствия, какие предстояло встретить королю, возникли со стороны духовенства. Как только указ был обнародован, епископы, оказавшиеся в это время в Париже, в большом волнении собрались у архиепископа, являя своими жалобами куда более серьезную опасность, чем судейские чиновники и провинциальные штаты, поскольку впереди собственных интересов они ставили интересы Господа, и, нападая на их привилегии, правительство нападало на привилегии Церкви. На этой встрече церковники заключили тайный союз с дофином, своим набожным сторонником, на которого, как им казалось, они могли рассчитывать, даже если речь шла о лиге против короля, его отца.
Со времени смерти регента иезуиты, как нельзя более набравшие силу уже в годы его правления, под именем молинистов захватили всю церковную власть. Пор-Рояля более не существовало, церковные науки были заброшены; на смену великим проповедникам и знаменитым священникам времен Людовика XIV пришли люди куда более скромных достоинств; Массийон, последний из великих гениев церковной кафедры, умер в 1742 году.
Между тем скончался архиепископ Парижский, и церковная партия назначила на место г-на де Бельфона, бывшего архиепископа Арля, г-на Кристофа де Бомона, архиепископа Вьенна.
Прибыв в Париж, г-н де Бомон, который, несмотря на свое крайнее честолюбие, хотел выглядеть так, будто его принуждают занять эту должность, бросился к ногам Людовика XV и, вместо того чтобы поблагодарить короля за милость, какую тот оказал ему, стал умолять избавить его от бремени, подобного архиепископству Парижского, где ему придется бороться с ересью не менее опасной, чем ересь янсенистов. Король поднял его и пообещал оказывать ему помощь своим покровительством. Это было все, чего желали иезуиты, которые при виде направленной против них ненависти народа ощущали нужду в поддержке со стороны королевской власти.
Господин де Бомон не противоречил себе; он был или, по крайней мере, хотел казаться непреклонным среди этого двора, который можно было упрекнуть за его чрезмерную распущенность, и потому, далекий от мысли воспользоваться привилегией, связанной с его титулом герцога де Сен-Клу и званием пэра и заключавшейся в возможности поцеловать в щечку дочерей короля, когда его будут представлять им, остановился при виде этих юных принцесс, которые, заранее зная об этом церемониале, подставили пастырским устам архиепископа свои очаровательные свежие щечки, и дважды пятился назад, подчеркнуто отказываясь таким образом от этой чести, хотя имел на нее право и она была предложена ему столь изящно.
Галантный и пронырливый в годы учебы, угодливый и миролюбивый во времена своего пребывания в Байонне и Вьенне, он вдруг сделался жестким и несгибаемым в Париже, силясь убедить Францию, что все его беспокойство объясняется действенной любовью к ближнему, а его непомерное честолюбие есть не что иное, как пылкое стремление к единству веры. Едва водворившись в архиепископстве, он взял на себя роль великого инквизитора Франции, простирая внимание церковной полиции даже на злачные места, вникая в дела любого рода, вмешиваясь во все интриги, пуская в ход всю энергию своего воображения, чтобы покровительствовать своим приверженцам и досаждать своим врагам; не имея одаренности, он пользовался огромным влиянием; не имея талантов, он отыскал средство сделаться необходимым и грозным.
Однако наряду с недостатками, о которых мы сказали, г-н де Бомон обладал и исключительными достоинствами.
В то время как высшее духовенство Франции жило на широкую ногу, соперничая в роскоши с самыми богатыми вельможами и делая, подобно им, долги, которые оно возвращало ничуть не лучше, чем они, г-н де Бомон, напротив, служил образцом благопристойности, размеренности и упорядоченности; он тратил на себя не более трети своих доходов, а остальное раздавал бедным, которые, однако, не питали к нему любви; его подаяния не останавливались у границ Франции и по другую сторону моря отыскивали ирландских бедняков в воспетом поэтами Зеленом Эрине, столь опустошенном и разоренном в наши дни; но при всем том, твердый в стремлении сохранить исключительные права привилегированных каст и гордый до заносчивости в отношении древности своего рода, г-н де Бомон издержал сто тысяч экю, желая доказать, посредством родословной в двух томах ин-фолио, что он обладает выдающейся знатностью и происходит из старинной дворянской семьи. И потому, едва только был обнародован указ о двадцатинном налоге, архиепископ, рассматривавший церковные богатства и десятину как средство поддерживать могущество религии, призвал к себе полтора десятка епископов из числа тех, кто был в это время в Париже, и стал советоваться с ними по поводу решения, которое ему предстояло принять; все они придерживались одного и того же интереса и потому единодушно решили, что духовенство Франции постарается употребить все приемлемые средства для того, чтобы сохранить прерогативу предоставлять королю безвозмездный дар и ни за что не позволить насильно обложить себя налогом.
