Князь сделал нам знак, что мы можем занять покину­тое ими место, а сам принялся беседовать с ними.

Двое вышли.

Князь остался стоять. Было очевидно, что медлитель­ность нашего передвижения беспокоила его, ибо он торопился прибыть в Поти, опасаясь упустить брата князя Барятинского.

Мы расположились на месте, освобожденном его нуке­рами, подтащили к огню бревно и сели на него; это бревно представляло для нас нечто вроде захваченных нами владений.

Что же касается людей князя, то они, не гонясь за такими чисто европейскими тонкостями, сели на кор­точки прямо на землю.

Оставив Муане стеречь бревно, я положил на место, которое мне хотелось занять, свою папаху, как в теа­тральном зале оставляют свой головной убор, желая сохранить за собой кресло, и вышел вместе с Григо­рием.

Речь шла о том, чтобы ощипать уток: напомним, что мы владели семью или восьмью этими водоплавающими птицами.

Выйдя во двор, Григорий дал знак какой-то старухе, и она последовала за нами. Ему в конце концов тоже при­шлось объясняться знаками, хотя он владел семью или восьмью языками, как мы владели семью или восьмью утками. Дело в том, что наречие, на котором говорят в этом отдаленном уголке Мингрелии и Гурии, было ему совершенно неизвестно.

Но женщина поняла, что речь идет о том, чтобы ощи­пать уток, и принялась за работу. Впрочем, ей помогла проявить сообразительность двадцатипятикопеечная монета.

Григорий отправился вырезать три палочки, которым предстояло быть возведенными в достоинство вертелов.

Пока я наблюдал, как ощипывают наше будущее жар­кое, ко мне, сияя от радости, подошел князь: он достал лошадей и надеялся, что ему удастся за три-четыре часа добраться до Поти посуху.

Мы поздравили его, весьма сожалея, что из-за нашего громоздкого багажа не можем поступить так же, как он. Князь вошел в конюшню и представил нас путешествен­никам, нашим собратьям, как людей, оказавших ему услугу; затем мы обнялись, он вскочил на коня и по­мчался во весь дух, сопровождаемый свитой из четырех человек, трое из которых последовали за ним пешком.

Я смотрел, как он удаляется: этот человек, сидевший на скверной лошади, со своим нукером, одетым почти так же богато, как и он сам, и тремя оборванными людьми, бежавшими вслед за нукером, действительно имел облик князя.

Однако почти сразу же наше внимание отвлек предмет куда более значительный: ощипанные утки.

Оставалось лишь дождаться Григория и его палочек.

Наконец он появился.

Каждая утка была нанизана на палочку, и три эти палочки передали трем мальчишкам, получившим вместе с десятикопеечной монетой наставление непрестанно крутить над огнем насаженную на вертел дичь, ни под каким предлогом не притрагиваясь к ней руками.

Григорий отыскал мингрельца, который говорил по-русски и мог послужить ему переводчиком в наших сношениях с местными уроженцами.

Впрочем, было заметно, что после того, как князь отрекомендовал нас, уважение к нам значительно воз­росло.

Я наблюдал за тем, как крутятся вертела и жарятся утки, как вдруг со стороны реки послышались странные крики, не похожие ни на крики печали, ни на крики ужаса.

Скорее это было положенное на музыку стенание.

Мы с Муане бросились к дверям и увидели мингрель­ские похороны. Трупу, который несли к его последнему жилищу, устроили остановку между рекой и дверью нашей конюшни. Носильщики, утомившись, поставили гроб на снег. Священник воспользовался этой останов­кой, чтобы прочитать несколько заупокойных молитв, а вдова — чтобы издать крики, которые мы только что слышали.

Но что больше всего поразило нас в этой вдове, оде­той в черное платье и, несмотря на увещевания окружа­ющих, царапавшей лицо ногтями, так это ее огромный рост.

Она была на голову выше самых высоких людей.

Подойдя к ней ближе, мы разъяснили для себя это явление.

Мужчины, обутые в сапоги, не боялись ходить по снегу, тогда как вдова, у которой не было никакой другой обуви, кроме бабушей, и которая оставила бы их там на первом же шаге, стояла на башмаках-подставках высотой в тридцать сантиметров.

Этим и объяснялся ее исполинский рост.

Две другие патагонки такого же роста, как она, состав­ляли центр другой группы.

Это были дочери покойного.

Пять или шесть женщин, которые шли на таких же башмаках-подставках и неизвестно по какой причине остались позади, быстрым шагом догоняли главную группу.

Их широкие шаги, их походка, в которой из-за этих своеобразных ходулей не было уже ничего женственного, их красные, желтые и зеленые одежды, никоим образом не соответствовавшие похоронной церемонии, к которой они присоединились, придавали всему этому сборищу, ничуть, в сущности, не веселому, комический вид, пора­зивший Муане и меня, но, по-видимому, не оказавший никакого воздействия на присутствующих.

Кортеж снова двинулся в путь, но, несомненно благо­даря настояниям родственников и друзей, вдову удалось уговорить не идти дальше, ибо она, сделав еще несколько шагов вслед за гробом, вдруг остановилась, откинулась на руки тех, кто ее сопровождал, и простерла руки в ту сторону, куда удалялся кортеж; затем, наконец, она вер­нулась той же дорогой, по какой пришла.

Чуть подальше в свой черед так же поступили обе ее дочери: они остановились, а потом отправились следом за матерью.

Гроб скрылся в лесу по правую руку от нас.

Вдова и ее дочери скрылись в противоположной сто­роне.

Вернувшись в конюшню, мы кинули взгляд на наших жарил ьщиков.

Эти мерзавцы, желая поскорее изжарить уток, сделали у них на груди продольные надрезы, через которые истек весь их сок и вылилась вся их кровь.

Так что мы располагали теперь лишь какими-то сухими комочками, по вкусу похожими скорее на волокна конопли, которую Сесострис ввез в Мингрелию, чем на то сочное мясо, каким мы надеялись утолить свой голод, ставший особенно сильным на свежем воздухе.

Надеть на вертела трех других уток и надлежащим образом понаблюдать за ними было бы делом одного часа, но наш желудок воспротивился такому проявлению гурманства.

Так что мы вытащили из своей походной кухни тарелки, взяли каждый по утке и мгновенно съели их: Муане и Григорий — с черным хлебом, а я — без хлеба.

Я испытывал отвращение к этому ужасному черному хлебу.

Когда мы утолили голод, нам ничего не оставалось, как выспаться.

Однако нелегко было спать в этом притоне, среди брыкавшихся лошадей, среди собак, обгладывавших кости наших уток, и блох, в свою очередь приступивших к ужину.

Но, употребляя слово «блохи», я, быть может, несколько ограничиваю перечень сотрапезников, при­званных питаться нашим мясом: боюсь, что, как в басне, городская мышь пригласила в гости мышь полевую.

На минуту у меня даже мелькнула мысль установить палатку на берегу реки, и я вышел, чтобы отыскать под­ходящее место; но земля промокла до такой степени, что нам пришлось бы решиться спать буквально в грязи.

Оставалась еще лодка.

Но соседство этих гадких скопцов вызывало у меня еще большее отвращение, чем соседство здешних путе­шественников с их собаками и лошадьми.

Поэтому я покорно, как те мученики, каких отдавали в цирке на съедение диким зверям, вернулся в конюшню.

О, если бы я мог работать, если бы я мог читать, если бы я мог делать заметки ...

Но здесь не было ни стола, ни пера, ни чернил; свет же, исходивший от огня, ложился лишь на землю, что делало карандаш бесполезным.

Мы сделали из бревна изголовье, протянули ноги к огню, обернули голову башлыком и попытались уснуть.

Но мои глаза, прежде чем в самом деле закрыться, не раз приоткрывались и вперивались в красно-золотой бешмет какого-то турка из Ахалциха.

Что это был за красный цвет! Когда я закрывал глаза, он представлялся мне еще более ярким.

Не знаю, кто сказал, что красный цвет среди прочих цветов то же, что труба среди музыкальных инструмен­тов, но это истинная правда.

Красно-золотой бешмет турка бил мне в глаза и будил меня, словно трубные звуки.