Затем последовали вторжения, театром которых была Персия, междоусобные войны и чума, всегда требующая прав гражданства в гибнущих империях и рушащихся городах, так что в 1815 или 1816 году от процветавшего в древности населения Шемахи осталось примерно два­дцать пять—тридцать тысяч душ.

И вот, видя все продолжающееся сокращение населе­ния, столь частые землетрясения и столь злую лихорадку, последний хан принудил двадцать пять или тридцать тысяч жителей Шемахи покинуть развалины города и последовать за ним в крепость Фитдаг, своего рода орли­ное гнездо, где, как он надеялся, ни один из только что названных нами врагов не сможет его достать.

Город в это время был совершенно заброшен; когда шевалье Гамба посетил его в 1817 году, ни одного потомка тех ста тысяч жителей, что видели вступление Петра I в Шемаху, не осталось в безмолвном и пустынном городе, где устроили себе жилище шакалы. Он отведал там барана, который обошелся ему в четыре франка и за которым пришлось посылать за восемь верст.

Однако в конце 1819 года хан, с вершины скалы Фит- дага еще беспокоивший Россию, был обвинен в подго­товке заговора против нее и получил от генерала Ермо­лова приказание отправиться в Тифлис. То ли считая недостойным своего княжеского звания давать объясне­ния, то ли действительно чувствуя, что совесть его нечи­ста, хан бежал в Персию, оставив русским свое ханство, свою крепость и своих подданных.

И тогда генерал Ермолов позволил этим тридцати или тридцати пяти тысячам горожан вновь вступить во вла­дение покинутым городом. Караван изгнанников вошел в его стены. Уцелевшие дома были заняты, а остальным предоставили возможность спокойно рушиться.

Но как ни сильно пострадал от всех этих бедствий город, еще больше пострадали окружавшие его плодо­носные равнины, которые немец Гюльденштедт прежде видел засаженными виноградными лозами и покрытыми тутовыми деревьями. Не осталось ни одного дерева, на которое могла бы опереться виноградная лоза и пита­тельная листва которого могла бы кормить драгоценных червей, чей продукт составляет сегодня почти единствен­ное богатство Шемахи.

Мы осмотрели базар: он занимает целую улицу. Там продают ковры и шелковые ткани, примитивные по стилю, но очаровательные.

Я забыл сказать, что утром, поднимаясь из нижнего города в верхний, мы встретили возле развалившегося фонтана, рисунок которого сделал Муане, коменданта города. Он узнал, что мы приехали, и отправился за нами, чтобы пригласить нас к нему домой.

Нас ждали его жена и сестра: жена — молодая и хоро­шенькая, сестра — милейшая особа, уже в возрасте, очень хорошо говорящая по-французски.

Ну не забавно ли в полутора тысячах льё от Парижа жить в доме, который украшают картины, изображающие Монтро, Яффу и Фонтенбло, и завтракать в кругу рус­ской семьи, говорящей по-французски?

Хозяева взяли с нас твердое слово вернуться к ним на обед, и мы, верные своему обещанию, в самом деле воз­вратились в их дом в три часа пополудни. Впрочем, комендант, г-н Охицинский, милейший человек, веселый и крепкий шестидесятилетний старик, все это время повсюду ходил с нами.

Пока мы гуляли по базару, нам поступило приглаше­ние: самый богатый шемахинский татарин Махмуд-бек позвал нас на персидский ужин и вечер с баядерками.

Шемахинские баядерки сохранили определенную известность не только в Ширване, но и во всех кавказ­ских провинциях.

Нам уже давно говорили об этих прекрасных жрицах, отправляющих одновременно два культа.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напом­нил нам князь Дондуков.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напом­нил нам Багратион.

— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — повто­ряли нам в Баку.

Баядерки — это то, что осталось от владычества ханов. Они были придворными танцовщицами.

К сожалению, подобно парсам в Баку, во всей Шемахе теперь лишь три баядерки: две женщины и один маль­чик.

Четвертая, отличавшаяся необыкновенной красотой, покинула эти края вследствие одного происшествия, наделавшего много шуму в Шемахе.

Звали ее Сона.

В ночь с 1 на 2 марта лезгины пробрались в дом пре­красной Соны, чтобы обокрасть ее. Эта девица очень любила свое искусство, поэтому в полночь, вместо того чтобы спать, неутомимая танцовщица повторяла одно па, свое любимое па, в котором ей всегда сопут­ствовал наибольший успех. Репетитором выступал ее двоюродный брат по имени Наджиф Исмаил-оглы. При всей своей занятости хореографией молодые люди услы­шали какой-то необычный шум, раздававшийся в сосед­ней комнате. Наджиф, человек весьма храбрый, бросился туда с кинжалом в руке; Сона услышала шум борьбы, а затем крик, в котором нельзя было ошибиться, — один из тех криков, какие испускает душа, покидая тело. Она в свою очередь бросилась в эту комнату, споткнулась о труп Наджифа и попала в руки четырех лезгин, один из которых был серьезно ранен.

Они схватили девушку и забрали у нее не только все драгоценности и дорогие вещи, какими она владела, но и ту одежду, что была на ней, оставив ей лишь рубашку и шальвары. Затем ее связали и, заткнув ей рот кляпом, бросили на постель.

На другой день дверь баядерки не отворилась.

Соседи прекрасно слышали шум и даже крики, раз­дававшиеся в доме красавицы Соны, но соседям баяде­рок несвойственно обращать особое внимание на такого рода подробности, имеющие отношение к дому, где порой танцуют всю ночь напролет. Тем не менее около одиннадцати часов утра эта дверь, по-прежнему остава­вшаяся запертой, стала их тревожить. Они дали знать полиции; дверь взломали. В первой комнате нашли Над- жифа, заколотого тремя ударами кинжала, а во второй — лежащую на постели Сону, связанную и с кляпом во рту.

Поскольку у Наджифа была отрезана правая рука, сразу же стало понятно, что убийство совершено лезги­нами, имеющими обыкновение отрубать не головы, как это делают чеченцы и черкесы, что иногда, да почти даже всегда причиняет убийцам немало хлопот, а лишь руки, которые куда легче положить в карман.

Мы еще вернемся к этому обычаю лезгин и почти всех племен, живущих на южном склоне Кавказа, даже если эти племена, как тушины, являются союзниками русских и исповедуют христианство.

Едва Сона закончила давать полиции показания по поводу этого происшествия, как с улицы донеслись крики: «Лезгины! Лезгины!» В одно мгновение татарская милиция была на ногах.

Татарская милиция и лезгины напоминают собаку и кошку из той истории, какую я вам рассказывал: эти животные изображали турок и русских, и офицер, слу­живший на Кавказе, в часы досуга обучал их грызться между собой.

Татары вскочили на коней, схватив ружья, шашки и кинжалы, и, словно голодные ищейки, бросились пре­следовать своих смертельных врагов, которых они обна­ружили в пещере горы Дашкесан, в версте от города. Один из лезгин, тот, что был тяжело ранен Наджифом, не смог добраться до пещеры, и именно он навел татар на следы его товарищей. Разбойники упорно защища­лись, потом произвели вылазку и оттеснили нападающих, но, тотчас получив в свою очередь отпор, вынуждены были укрыться в другой пещере, Кизе-Кала, в трех вер­стах от города.

Там началась осада, шедшая по всем правилам.

Она продолжалась шесть часов; десять или двенадцать милиционеров были убиты и ранены; наконец лезгины израсходовали все свои пули и порох, завязался бой

холодным оружием, затем последовал последний штурм, и разбойники были схвачены.

Все, что они похитили, было найдено при них или в первой пещере.

Однако известность, доставленная красавице Соне этим происшествием, сильно повредила ее репутации. Девушка имела в городе несколько репетиторов, и каж­дый из них полагал, что он один дает ей уроки. Но убий­ство двоюродного брата, случившееся в ее доме в столь поздний час ночи, не оставляло никакого сомнения в том, что благосклонность, так дорого стоившую бедному Наджифу, он делил с другими.

Опорочив себя, красавица Сона вынуждена была по собственной воле покинуть родные места. В одно пре­красное утро дверь ее дома опять, как и в первый раз, долго не открывалась; полиция явилась и отворила ее, но на этот раз дом был пуст; никто так и не узнал, что стало с Соной.