Но, поскольку труппа баядерок состояла из трех жен­щин, а число три везде, особенно в том, что касается персидского танца, является числом магическим и свя­щенным, красавицу Сону заменили мальчиком, переоде­тым в женское платье. Таким образом труппа вновь обрела полный состав, и, странное дело, эта перемена, вместо того чтобы повредить хореографическому зре­лищу, оживило его и сделало еще более занимательным.

Какие же чудаки эти татары!

Вечер был назначен на восемь часов. В доме у г-на Охицинского с нас взяли слово, что, в каком бы часу ни кончился этот вечер, мы возвратимся в крепость, где нас ожидал бал, но не в персидском духе, а во французском. Госпожа Охицинская, будучи попечительницей учебного заведения для девочек, в нашу честь отпустила с занятий всех своих пансионерок, а чтобы память обо мне еще крепче запечатлелась в головках этих очаровательных пятнадцатилетних созданий, устроила для них вечерний бал.

Как видите, мне оказали все полагающиеся важным персонам почести, включая даже выходный день в учеб­ных заведениях!

Мы явились к Махмуд-беку. Он владел самым очаро­вательным персидским домом, какие мне довелось уви­деть от Дербента до Тифлиса, а кое-какие из них я видел, не говоря уж о тифлисском доме г-на Аршакуни, откуп­щика тюленьего и осетрового промыслов на Каспии, который уже потратил на постройку своего дома два миллиона рублей, а тот все еще не завершен.

Мы вошли в чисто восточного стиля гостиную, о стро­гости и одновременно богатстве убранства которой перо бессильно дать представление. Все гости возлежали на атласных подушках с золотыми цветами, заключенных в тюлевые чехлы, что придавало самым ярким краскам размытость и бесконечную мягкость; в глубине, вдоль всего огромного окна изящнейшей формы, сидели ожи­давшие нас три танцовщицы и пять музыкантов.

Понятно, что аккомпанировать столь самобытному танцу должен особый оркестр.

Внешность одной из двух танцовщиц была довольно заурядна; другая же, наверное, много лет тому назад отличалась необычайной красотой. Ее красота была похожа на избыточно пышную красоту осенних цветов, и сама она очень напоминала мне мадемуазель Жорж в те времена, когда я с ней познакомился, то есть в 1826 или в 1827 году.

В этом сравнении вполне можно было бы пойти и дальше: ее счел красивой даже император; однако в этом отношении преимущество находится на стороне маде­муазель Жорж, которую сочли красивой два императора и несколько королей.

Правда, мадемуазель Жорж много путешествовала, а красавица Ниса, напротив, никогда не покидала Шемаху.

Так что в одном случае гора пришла к пророкам, а в другом — пророк пришел к горе.

Как и все восточные женщины, Ниса была сильно накрашена: ее брови сходились у переносицы, словно две темные великолепные арки, под которыми блестели вос­хитительные глаза. Правильной формы нос, исключи­тельно изящный по своим очертаниям, разделял ее лицо и с безукоризненным равновесием зижделся на малень­ком ротике с чувственными губами, красными как коралл и скрывавшими ровные и белые как жемчуг зубы.

Пышные пряди черных волос яростно выбивались из-под ее маленькой бархатной шапочки.

Сотни татарских монет опоясывали шапочку, словно золотоносная река, а затем каскадами ниспадали по волосам, осыпая плечи и грудь новоявленной Данаи золотым дождем.

Ее наряд составляли длинные покрывала из газа, жакет из шитого золотом красного бархата и платье из белого узорчатого атласа.

Ног ее видно не было.

Вторая баядерка, уступавшая ей в красоте и в пред­ставительности, уступала ей и в наряде.

Меня вовремя предупредили, так что я распознал в третьей баядерке мальчика; без этого предупреждения я вполне мог бы остаться в заблуждении, ибо внешне он походил на чрезвычайно красивую юную девушку.

Музыканты подали сигнал.

Оркестр состоял из барабана, поставленного на желез­ные ножки и напоминавшего разрезанное пополам испо­линское яйцо;

из бубна, весьма похожего на наш;

из флейты, походившей на античную тибию;

из небольшой мандолины с медными струнами, на которой играют пером;

и наконец, из стоявшего на железной ножке чон- гура, гриф которого поворачивается в левой руке музы­канта, так что в данном случае струны ищут смычок, а не смычок ищет струны.

Все это производило бешеный шум, не слишком мело­дичный, но, тем не менее, довольно своеобразный.

Первым поднялся мальчик и, держа в руках медные кастаньеты, начал танцевальное представление.

Он имел большой успех у татар и персов, то есть у большинства собравшихся.

Затем настала очередь второй баядерки.

Потом поднялась Ниса.

Восточный танец везде один и тот же. Я видел его в Алжире, Константине, Тунисе, Триполи, Шемахе. Это всегда более или менее быстрое топтанье на месте и более или менее подчеркнутое движение бедер — как мне показалось, оба эти приема были доведены у красавицы Нисы до совершенства.

У меня достало нескромности попросить, чтобы был исполнен танец пчелы, но мне ответили, что он исполняется лишь в узком интимном кругу.

Я взял назад свое предложение, которое, впрочем, явно ничуть не оскорбило Нису.

Танцевальное представление было прервано ужином. Самым причудливым из поданных блюд был пилав из цыпленка и гранатов, заправленный сахаром и салом.

Несчастье всех кухонь, за исключением французской кухни, состоит в том, что все в них, видимо, делается по воле случая. Одна лишь французская кухня является про­думанной, сложной и научной.

Кухня, как и гармония, имеет свои общие законы. Лишь варварские народы не знают и не используют наши музыкальные законы.

По моему мнению, самая дикая из всех музык — кал­мыцкая. Но самая ужасная из всех кухонь — русская, поскольку, внешне цивилизованная, она имеет варвар­скую основу.

Русская кухня не только ничего не приоткрывает зара­нее, но к тому же еще все утаивает и обезображивает.

Вы полагаете, что надкусываете мясо, а это оказыва­ется рыба; вы полагаете, что надкусываете рыбу, а это оказывается каша или крем.

Ученый Греч составил грамматику русского языка, до Греча обходившегося без грамматики.

Мне хотелось бы, чтобы какой-нибудь гастроном, сто­ящий на уровне Греча, составил словарь русской кухни.

После ужина, во время которого вино всех сортов лилось рекой, но хозяин дома и несколько строгих блю­стителей закона Магомета не пили ничего, кроме воды, танцевальное представление возобновилось.

Однако должен сказать, что оно не выходило за пре­делы самых строгих правил приличия.

Я видел в Париже балы с нотариусами, куда более оживленные, когда на них приходят в три часа утра после позднего ужина, чем наш бал с баядерками в Шемахе.

Правда, в Париже все пьют вино, даже гурии.

В полночь мы вернулись к коменданту; бал уже начался, но шел вяло: за исключением двух безбородых кавалеров, девицы танцевали одна с другой.

Мы привели с собой пять или шесть кавалеров, в том числе красивого грузинского князя, брата отсутству­ющего губернатора.

Мало того что грузины, по моему мнению, самые кра­сивые мужчины на свете, у них еще и наряд восхитите­лен.

Он состоит из остроконечной черной бараньей шапки, острый верх которой заправляют внутрь: по форме она напоминает персидскую шапку, но наполовину ниже ее;

из доходящей до колен чохи с открытыми висячими рукавами, застегивающимися у запястья;

из шитого золотом атласного бешмета, складчатые рукава которого выходят из открытых рукавов чохи;

из широких шелковых шаровар, которые заправлены в прекрасно соответствующие всему наряду сапоги с загну­тым кверху носком и с украшениями из бархата и золота.

На нашем грузинском князе была чоха гранатового цвета, подбитая светло-голубой тафтой; белый атласный бешмет, обшитый золотым позументом, и шаровары не­определенного цвета — среднего между сизым и цветом палой листвы.

Стан его стягивал пояс с золотой чешуей, а на этом поясе висел кинжал в серебряных ножнах, украшенных золотой насечкой, и с инкрустированной золотом руко­яткой из слоновой кости.