— Я так думал, — ответил он.

— Выходит, вы так думали, не разузнав все как сле­дует?

Григорий не отвечал.

Я не стал заходить слишком далеко в своих упреках; впрочем, его желудок восемнадцатилетнего человека выражал ему свое недовольство громче, чем это мог бы сделать я.

— Спросите, по крайней мере, у этих проклятых греб­цов, — сказал я ему, — нет ли у них какой-нибудь про­визии.

Он перевел им мой вопрос.

— У них есть хлеб, — произнес Григорий, передавая мне ответ скопцов.

— И только?

— И только.

— Пусть они уступят нам немного хлеба; с хлебом хотя бы не умрешь с голода. Черт вас побери с вашими дерев­нями вдоль всего пути!

— Они говорят, что у них есть лишь черный хлеб, — произнес Григорий.

— Черный хлеб, это, разумеется, не то, что нужно, — сказал я, вынимая свой нож, — но, в конце концов, за неимением белого хлеба ... Хлеба, — продолжил я, обращаясь к скопцам.

В ответ они произнесли несколько слов, смысла кото­рых я не понял.

— Что они говорят? — спросил я Григория.

— Они говорят, что хлеба им хватит только для себя.

— Канальи!

Я потянулся к своей плетке, намереваясь поднять ее.

— Будет вам, — промолвил Муане, — надеюсь, вы не собираетесь бить женщин.

— Спросите их, по крайней мере, в котором часу мы прибудем в деревню, где можно будет пообедать.

Мой вопрос был передан скопцам в тех же самых выражениях, в каких я его задал.

— Часов в шесть или семь, — спокойно ответили они.

Было одиннадцать часов.

LVIII. ДОРОГА ОТ МАРАНИ ДО ШЕИНСКОЙ

Я взглянул на розового князя, полный решимости при­нять предложение, которое он сделал нам, приступая к завтраку.

Однако с завтраком было покончено, рыба обглодана до последней косточки, хлеб съеден до последней крошки.

Оставались утки, но мы не могли есть их сырыми, а наши гребцы не позволили нам развести огонь в лодке.

Разумеется, мы могли бы остановить лодку силой и развести огонь на берегу реки, но одна лишь мысль о том, в какое отчаяние придет бедный князь, если мы сде­лаем такой привал, заставило нас отступить от этого намерения.

Если бы это была другая река, мы напились бы воды, всегда действующей на голодный желудок как успокои­тельное средство, но вода Фазиса настолько желтая, что она способна на всю жизнь вызвать отвращение к любой речной воде.

В итоге я завернулся в шубу и попытался заснуть.

Муане принялся стрелять без разбора: не имея воз­можности утолить голод, он пытался таким образом отвлечься.

Еще три или четыре утки оказались подстрелены; если бы они были изжарены, нам хватило бы еды на три дня.

Время от времени я открывал глаза и сквозь мех своей шубы видел, что окрестности принимают все более вели­чественный вид. Лес, казалось, становился выше и гуще, огромные лианы вились вокруг деревьев, густой и живу­чий плющ поднимался вверх, напоминая стену из зелени; посреди всего этого огромные засохшие деревья протя­гивали свои белые оголенные ветви, похожие на кости скелета, и на них неподвижно сидели орлы, издавая время от времени печальные и пронзительные крики.

Князь, к которому мы пристали с расспросами, сказал нам, что летом здешние леса великолепны, однако в них полным-полно больших луж, и лужи эти никогда не высыхают, поскольку солнечные лучи до них не доходят. Напуганные вами, здесь на каждом шагу и из-под каж­дого куста выскользнут черные и зеленые змеи, чрезвы­чайно опасные, как уверяют, и выбегут целые стада ланей, кабанов и косуль, на которых никто не смеет охо­титься, поскольку для этого нужно пренебречь как опас­ностью заразиться лихорадкой, так и возможностью ока­заться укушенным змеей.

Не без причины древние сделали из Медеи отрави­тельницу: они совместили климат, царевну и страну в одном символе.

Одна из характерных особенностей Фазиса — крутизна его берегов. Из-за того что вода подтачивает левый и правый берега реки, земля там обрушивается, и оба они представляют собой отвесные обрывы высотой в пятна­дцать футов. Во время гололедицы, подобной той, какой природа одарила нас, путешественники буквально стано­вятся пленниками реки.

Через каждые четверть часа мы спрашивали, какое расстояние нам еще осталось проделать, чтобы добраться до деревни, где мы должны были обедать, и всякий раз скопцы отвечали с бесстрастием, от которого я выходил из себя: «Шесть верст, пять верст, четыре версты, три версты».

Наконец около половины седьмого вечера нам указали на деревню, где мы могли рассчитывать на обед.

Однако тут мной овладело беспокойство иного рода: каким образом мы сумеем взобраться на эти своеобраз­ные стены, в которых заперто течение Фазиса?

Я не сводил глаз с берега и не видел никакой лест­ницы, даже приставной.

Мы уже достаточно основательно познакомились с этой страной, чтобы понять, что если природа не пришла здесь на помощь путешественнику, то человек никогда не даст себе труда подправить природу.

И в самом деле, нужно приложить немало труда, чтобы вырубить лестницу и устроить дорогу для полусотни путешественников, которые будут следовать ежегодно из Поти в Марани. Напротив, если такой лестницы не будет, то путешественник проедет мимо и никто не потревожит местных жителей.

А ничего другого эти славные люди и не требуют!

И в самом деле, зачем утруждать себя, чтобы продать пару яиц и старую курицу? Ведь пятидесяти путеше­ственникам в год понадобится всего сто яиц и пятьдесят кур. Куда выгоднее продать красивую девушку за двести рублей или красивого мальчика за тысячу пиастров.

Я подозреваю, что именно это они и делают.

Один из наших гребцов выпрыгнул на землю и с помо­щью веревки начал подтягивать лодку, пока она не кос­нулась берега. Князь Нижарадзе и его нукер стали кин­жалами выдалбливать в стене нечто вроде лестницы. Затем, став на самые надежные ее ступени, они протя­нули нам руки, и благодаря этому мы сумели подняться на верх берегового откоса.

В ста шагах от реки находился дом, а вернее, конюшня, которую наши лодочники охарактеризовали нам как обычный постоялый двор для путешественников.

Кругом лежал снег высотой в фут, однако в некоторых местах, более открытых солнечным лучам, чем другие, полуденное тепло растопило его, и он превратился в грязь.

Мы направились к конюшне и отворили ее дверь.

То, что открылось нашим глазам, заставило бы попя­титься даже калмыка.

Посреди конюшни пылал огонь, дым которого валил куда только мог; вокруг этого огня лежали человек два­дцать всех наций, своим обликом довольно точно вос­создавая картину пещеры атамана Роландо из «Жиль Бласа»; прислуживала им старая колдунья.

Возле своих хозяев лежали собаки, те гадкие собаки, какие составляют нечто среднее между волком и лисицей и начинают вам попадаться, как только вы приближае­тесь к границам Турции.

Кругом всей конюшни стояли привязанные к стенам лошади, которые ржали, дрались и брыкались и которых приструнивали их владельцы, нещадными ударами кнута, висевшего у каждого на поясе, восстанавливая между ними мир.

Лишь свиньи оказались исключенными из этого свое­образного сообщества людей и животных, что было боль­шой несправедливостью, но известно, что турки, уже преодолевшие свое отвращение к вину, не смогли еще преодолеть своего отвращения к этим животным.

Мы осмотрелись по сторонам. Нигде не было ни одного свободного места — ни возле огня, ни вдоль стен.

Каждый был занят своим обедом: один готовил кашу, подливая в нее масло, другой варил в горшке курицу, не заправляя ее ни солью, ни перцем, а третий ел залежа­вшуюся рыбу, от которой французская собака отвернула бы нос.

Входя туда, мы умирали с голоду, но уже несколько минут спустя были по горло сыты увиденным.

Будучи самыми изголодавшимися, Муане и я вошли первыми; вслед за нами вошел князь и его нукер.

При виде князя трое из тех, кто преграждал доступ к огню, поднялись.

Это были слуги князя, ожидавшие его здесь, словно перекладные лошади.