Однако муж жены нашего полковника не был скоп­цом, а потому его помиловали, и он вернулся, чтобы осу­ществлять свои гражданские права.

Жена составляла часть вновь обретенных им граждан­ских прав.

Он явился за ней, однако она уже была замужем за полковником и имела от него трех детей.

Так что бедный полковник, занявший место мужа, оказался в том самом положении, какое занимал Дамокл, сидя под нависшим над ним мечом.

Пока мы ужинали, полковника кто-то вызвал: он вышел, но тотчас вернулся. Какой-то имеретинский князь, спешивший в Поти, просил у меня разрешения воспользоваться моей лодкой, предлагая взять на себя половину издержек.

Я ответил, что, за исключением этого последнего пун­кта, лодка находится в его полном распоряжении. Князь пытался настаивать, но я держался твердо, и он был вынужден покориться моей воле.

Когда дело было решено, он вошел и выразил мне свою признательность.

Это был красивый молодой человек лет двадцати восьми или тридцати, одетый в белоснежную черкеску, с оружием и поясом, украшенными золотыми узорами; под черкеской он носил бешмет из розового атласа, а под этим первым бешметом у него был другой, из жемчужно­серого шелка.

Его широкие шаровары, заправленные по колено в высокие сапоги, были такими же белыми, как и его чер­кеска, если не считать того, что на них виднелось несколько еще свежих пятнышек грязи.

Его сопровождал нукер, одетый почти так же щеголь­ски, как и он.

Князь поблагодарил меня по-грузински. Григорий переводил мне его слова по мере того, как он их произ­носил.

Князь направлялся в Поти: он спешил прибыть туда, чтобы встретить брата князя Барятинского, ехавшего в Тифлис и плывшего на том самом пароходе, на каком мы должны были добраться до Трапезунда, станции фран­цузских пароходов. Князя звали Соломон Нижарадзе.

Мы условились ехать утром как можно раньше, но полковник, знавший своих людей, заранее предупредил нас, что мы не должны рассчитывать на отъезд ранее восьми часов.

Скопцы имеют еще то общее с женщинами, что их чрезвычайно трудно вытащить из постели (если, конечно, доски, на которых они спят, можно назвать постелью).

Князь, пивший вместе с нами кофе, пришел в полное отчаяние от того, что ему не удастся выехать в пять часов утра; его убивала мысль, что он не будет встречать князя Барятинского, когда тот высадится в Поти.

Я поинтересовался, откуда проистекает такое великое отчаяние, и мне пояснили, что он начальник сельского

участка, через который брат наместника должен будет проехать по пути из Поти в Кутаис.

Мне приготовили постель в той самой комнате, где мы ужинали; это означает, что туда принесли стеганое оде­яло с пришитой к нему простыней.

Во время ужина я припрятал одну из салфеток; как уже было сказано, после Тифлиса мне не удалось найти ни одного чистого полотенца, а эта салфетка была почти свежей.

Теперь мне недоставало только воды и таза; воды я добился, но что касается таза, то его получить было невозможно.

Наутро, в шесть часов, мы уже были на ногах, но, несмотря на все настояния розового князя — это про­звище, которое было легче произносить, чем фамилию князя Нижарадзе, придумал Муане, — но, повторяю, несмотря на все настояния розового князя, выехать нам удалось только в девять часов.

В момент отъезда я проявил беспокойство по поводу провизии, но Григорий, охваченный на короткую минуту ленью, которую я простил бы скопцу, но ему не прощу никогда, ответил мне, что вдоль всего пути нам встре­тятся деревни, где мы сможем запастись продуктами.

Так что мы простились с начальником Марани и, поторапливаемые розовым князем, который спешил уехать тем более, что наш отъезд задержался уже на целый час, погрузились в лодку, едва не сломав себе шею при спуске с высокого и крутого берегового склона Риона.

Да будет позволено мне сделать для Риона то же, что я уже сделал для Цхенис-Цхали, то есть называть эту реку ее древним именем Фазис.

Фазис в том месте, где мы сели в лодку, почти так же широк, как Сена у Аустерлицкого моста, но крайне мел­ководен; этим и объясняется конструкция лодок, на которых плавают по этой реке: они длинные, узкие и плоскодонные.

Кроме того, вскоре мы убедились в правдивости того, что говорили нам скопцы, отказываясь ехать в темноте: через каждые сто шагов течение реки преграждалось стволами вырванных с корнем деревьев.

На нашей лодке было трое скопцов: один сидел у руля, двое были на веслах.

Время от времени они своим тонким голосом обмени­вались с одного конца лодки на другой каким-нибудь еле слышным словом и снова впадали в угрюмое молчание; ни разу за все плавание ни один из них не насвистел ни единого звука, похожего на пение.

Данте забыл упомянуть этих лодочников в своем «Аду».

В полуверсте от того места, где мы сели в лодку, Гип- пус — выше я пытался написать его нынешнее назва­ние — впадает в Фазис, неся в своих водах тысячи льдин.

До этого на поверхности Фазиса не видно ни одной льдины.

Нам сказали, что на всем нашем пути мы обнаружим множество водоплавающей дичи; и в самом деле, мы вспугнули, хотя и вне пределов досягаемости, несметные стаи уток. Скопцы, когда мы стали расспрашивать их, решились ответить, что чуть подальше от человеческого жилья нам удастся обнаружить менее пугливую дичь.

Зато на каждом стволе дерева, выступавшем из воды, важно восседал готовый нырнуть баклан: время от вре­мени он действительно нырял и затем показывался с рыбой в клюве.

Однако еще на Волге мы в ущерб нашим зубам разо­брались, что баклан, став мертвым, оказывается таким же, каким был при своей жизни Ахилл, то есть неуязви­мым; так что мы предоставили бакланам Фазиса возмож­ность спокойно заниматься их скромным рыбацким ремеслом, ибо нам не хотелось стрелять лишь для того, чтобы стрелять, и убивать лишь для того, чтобы уби­вать.

Впрочем, предсказание наших скопцов сбывалось: по мере того как мы удалялись от колонии, утки станови­лись менее пугливыми; первые позывы голода заставили нас стрелять по ним вне пределов досягаемости, что слу­чается на воде даже с самым опытным охотником, кото­рому следует стрелять, по правилам, лишь в том случае, когда ему удается различить глаз той дичи, в какую он метится; наконец мы точнее оценили дальность и начали попадать в них, к великому отчаянию нашего бедного князя, в каждой убитой утке видевшего очередную задержку плавания.

Между тем он вынул из кармана своей черкески кусок копченой осетрины, его нукер вынул из узла кусок хлеба, и, предложив нам разделить эту более чем скудную тра­пезу, от которой мы отказались, пребывая в убеждении, что нам предстоит более обильный завтрак, они с жаром, казавшимся особенно похвальным ввиду суровости их поста, принялись двигать челюстями.

Была пятница, а всякий православный христианин обычно соблюдает в этот день пост — не строжайший, но строгий.

Жалко было смотреть на эти румяные лица и видеть эти белые зубы, бившиеся над черным хлебом и куби­ками рыбы, твердыми, как сухари.

Мы сострадали князю и его нукеру, думая о завтраке, который нам предстояло устроить из жареных уток, сопровождаемых вкусной яичницей, и были далеки от подозрений, что нам самим предстоит пост куда более суровый, чем у них.

И в самом деле, начав ощущать голод, мы поинтересо­вались у наших гребцов, далеко ли еще до деревни.

— Какой деревни? — спросили они.

— Той, где мы должны завтракать, черт побери!

Они посмотрели друг на друга не то чтобы смеясь — за два дня, проведенных вместе с ними, мы не видели улы­бающимся ни одного скопца, — но с гримасой, которая у них была равноценна улыбке.

— Здесь нет деревни, — ответил тот, что сидел у руля.

— Как?! Здесь нет деревни?

— Нет.

Мы с Муане обменялись взглядами, а затем посмо­трели на Григория.

Краска на лице выдала преступника.

— Почему же, дорогой мой, — спросил я, — вы гово­рили, что вдоль всего пути нам встретятся деревни?