Сам по себе ни один из них не смог бы сохранить рав­новесие на спине лошади.

Я заметил сани во дворе гостиницы и попросил хозя­ина продать их мне или дать напрокат.

Трактирщик не пожелал ни того, ни другого; тогда я призвал на помощь полковника Романова, и, хотя он уверял, что мне никогда не выбраться из мингрельской грязи, если я поеду на санях, ему удалось добиться, чтобы сани были даны мне напрокат за четыре рубля.

Муане выходил из терпения от всех этих задержек и вполне обоснованно заявлял, что мы никак не успеем прибыть в Поти к пароходу, отходящему 21 января. Как и он, я тоже стал беспокоиться по этому поводу, но бывают препятствия, преодолеть которые можно лишь ценой времени.

Занимаясь погрузкой своего багажа, я имел дело с одним из таких препятствий.

Чтобы успокоить Муане, я предложил ему уехать пре­жде меня, взяв с собой Григория, одну из навьюченных лошадей и проводника.

Сам же я намеревался поехать с санями и с семью или восьмью остальными лошадьми.

Прибыв на станцию, он и Григорий займутся ужи­ном.

Я приеду туда позднее, как уж сложится, с остальным багажом и слугой-грузином, которого предоставил мне полковник Романов, чтобы я мог объясняться с моими ямщиками, поскольку грузин немного говорил по-фран­цузски.

Муане и Григорий отправились в путь.

Я потерял еще около часа на то, чтобы нагрузить сани и поменять обычное седло моей лошади на гусарское, данное мне во временное пользование полковником Романовым.

Наконец мне сообщили, что все готово. Я обнял пол­ковника, сел в сани, поручив грузину держать мою вер­ховую лошадь на поводу, и в свою очередь отправился в путь.

LVI. ДОРОГА ОТ КУТАИСА ДО МАРАНИ

Не проехав и одной версты, я уже дважды вывалился из саней.

Поскольку у меня не было никакого желания возоб­новлять те акробатические упражнения, каким мне при­шлось предаваться накануне, я подозвал грузина и сел верхом на лошадь.

Вначале мы ехали по обширной равнине, следуя по дороге, к которой с обеих сторон прилегали канавы: они были наполнены водой, покрытой тонкой пленкой льда, а кое-где и слоем снега толщиной в несколько футов.

Эта равнина заканчивалась у леса, тянувшегося, по словам наших проводников, на двадцать льё. Во времена последнего царя, страстного охотника, лес этот строго охранялся как охотничий заповедник и предназначался для его развлечений; называется он Маглагским лесом.

Еще и сегодня, хотя теперь туда может войти с ружьем кто угодно, он, как уверяют, изобилует всякого рода дичью.

Однако эти заверения не смогли побудить меня выта­щить охотничьи ружья, надежно привязанные внутри саней. Я видел уже столько дичи, от куропаток в Шелко­вой до фазанов в Ахсу, что мои охотничьи порывы пол­ностью утихли.

Мы вступили в лес царя Соломона.

Ничто пока не оправдывало мрачных предсказаний полковника Романова. Дорога была если и не хорошая, то все же проезжая, и сани, после того как они освобо­дились от моего веса, обременявшего их, вели себя довольно неплохо.

Мы проделали так почти шесть или восемь верст, дви­гаясь по просеке, которая была проложена посреди леса и с обеих сторон которой по-прежнему тянулись те же канавы, что и на равнине.

Вскоре, однако, дорогу начали перерезывать ручейки ключевой воды: одни текли поперек нее, стекая в канавы, другие — вдоль кюветов, следуя в том же направлении, что и я.

Мне подумалось, что это и есть та знаменитая река, о которой говорил полковник, но сократившаяся до раз­меров ручья.

Мало-помалу ручейки стали попадаться все чаще, и все эти маленькие водоносные жилы соединялись в одну большую артерию, постепенно вторгавшуюся в середину дороги и в конце концов соединившуюся с обеими кана­вами, края которых, прилегавшие к лесу, сделались при этом двумя берегами.

Но пока это скорее шло нам на пользу, чем станови­лось для нас затруднением: вода, которая текла чересчур быстро, чтобы замерзнуть, очищала землю от снега и грязи и покрывала ее тонким слоем мелкого галечника — по нему превосходно скользили сани, и он делал более надежным шаг моей лошади.

Так что я радовался этому непредвиденному обстоя­тельству, вместо того чтобы жаловаться на него. Не вла­дея языком моих проводников, я не мог задавать им вопросы; что же касается грузина, которого беседа со мной явно не развлекала, то он все время старался дер­жаться подальше от меня, чтобы не слышать моего голоса; впрочем, на несколько моих вопросов он ответил так невразумительно, что после двух или трех подобных ответов я полностью излечился от неуемного желания расспрашивать его.

В итоге мне пришлось взять себе в спутники, а вернее, в спутницы, собственную мысль, и я ехал, предаваясь мечтам, убаюкиваемый иноходью моей лошади.

Каждую минуту нас задерживало какое-нибудь проис­шествие: то, чаще всего, с плохо навьюченной лошади сваливался груз, падая в эту милую речку, становившу­юся все шире и глубже; то сани не могли без помощи двух или трех наших проводников пройти через какое- нибудь трудное место.

И тогда приходилось снова вьючить лошадь, помогать саням преодолевать препятствие, а все это отнимало время: нам нужно было проехать двадцать четыре версты от Кутаиса до станции, а мы не проехали и двенадцати, хотя было уже четыре часа пополудни.

Так что я должен был не только потерять надежду при­быть в тот же день в Марани, но еще и считать себя счастливым, если не слишком поздно доберусь до Губис- Цхальской станции.

Река — ибо это более уже не была дорога, — по руслу которой двигались наши вьючные лошади, сани и я, ста­новилась все глубже и, набирая глубину, теряла скорость, так что время от времени я стал слышать, как скрипит под копытами моей лошади ледяная корка.

Однако сани, шедшие впереди меня, чаще всего взла­мывали эту ледяную корку, и я продолжал ехать в воде, глубина которой, впрочем, пока не превышала восьми или десяти дюймов.

Вскоре, поскольку дно реки продолжало углубляться, а ее течение замедляться, корка льда стала толще и уже могла, по крайней мере кое-где, выдержать сани, кото­рые в других местах проламывали ее и наполовину скры­вались в воде.

Вначале я настроился следовать тем же путем, что и сани, но два или три раза моя лошадь упала, и мне при­шлось отказаться от этого намерения; так что я ехал там, где более быстрое течение ручья не давало льду застыть.

Эта проталина оставляла мне дорогу шириной в два- три фута.

Кроме того, из снега, скатившегося с обоих склонов, местами тоже получалась проезжая дорога, но для этого нужно было приблизиться к лесу, и тогда мне приходи­лось беспрерывно остерегаться ветвей деревьев, хлеста­вших меня по лицу. Так что вскоре я возвращался к своей проталине, создававшей мне лишь одно достаточно серьезное неудобство: мои ноги мерзли от брызг, лете­вших из-под копыт лошади.

Дорога становилась все труднее, а день клонился к вечеру: было, наверное, уже пять часов дня, и у нас оста­валось не более часа светлого времени.

В поисках более удобной дороги наши погонщики лошадей порой взбирались по одному из откосов наверх и шли под кронами деревьев, не встречая никаких помех, поскольку шедшие впереди них лошади прокладывали им дорогу, раздвигая собой ветви этого почти непроходи­мого леса.

Что же касается меня, то, хотя нижняя часть моего тела совершенно окоченела от холода, я продолжал сле­довать все той же дорогой, к великому отчаянию своей лошади, которая всякий раз, когда лед ломался у нее под ногами, пыталась отскочить в сторону и, если это ей уда­валось, оказывалась на скользком льду, где тут же падала всем станом.

При этом я машинально расставлял свои ноги, лошадь поднималась, я кое-как снова обретал равновесие в седле и продолжал путь; если бы в одном из таких падений у меня сломалась нога, то, вероятно, я бы этого даже не почувствовал.

Эта тяжкая пытка продолжалась целый час.

Время от времени, при виде того, что сани довольно легко едут там, где моя лошадь идет с таким трудом, в голову мне приходила мысль спешиться и сесть в них, но как раз в ту минуту, когда я намеревался уступить одному из подобных искушений, сани опрокинулись и выбро­сили на самую середину ручья моего ямщика, настоящего сибарита, уже исполнившего то, что я лишь задумал сде­лать.