В отличие от черкесских женщин, которые, находясь в жалком положении у себя дома, почитают за великое счастье, если их куда-нибудь продадут, грузинки, имере­тинки, гурийки и мингрелки дрожат при одной мысли об этом, а потому защищаются и сражаются, как мужчины, чтобы не оказаться похищенными.

Впрочем, поскольку почти все они очень красивы, их нередко покупают султанские сановники и богатые турки, что позволяет невольницам приобрести состояние.

Мужчины одеваются или в грузинский наряд, или в черкесский, однако вместо остроконечной грузинской папахи или круглой черкесской они носят тюрбан, какой носил Лука — так звали нашего имеретина, — или пре­лестную маленькую ермолку, которая имеет форму круп­ной пращи, да и является на самом деле не чем иным как пращой, но вдвое больших размеров. У простонародья этот головной убор черный, обшитый красным или зеле­ным галуном; у князей и знатных вельмож — белый, красный или голубой, шитый золотом.

У меня два таких головных убора: один мне подарил князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок лет девяти-десяти; другой — князь Соломон Нижарадзе: в скором времени у меня будет случай рас­сказать о нем.

Все эти народы по природе своей воинственны; всегда настороженные и готовые к бою, считающие жизнь за ничто, некогда они при первых звуках буки собирались с оружием в руках и, часто не зная даже во имя чего, убивали или рисковали быть убитыми, нападая на врага, который даже не был им известен.

Буки, которые представляют собой огромные трубы, сделанные из бычьего рога, тщательно отыскивались и всюду, где их удавалось обнаружить, изымались. Тем не менее мне удалось раздобыть две такие трубы. Человек с мощной грудью способен извлечь из них звук, слышный более чем за льё.

Так мы и провели вечер: я слушал, как Лука играет на мандолине, и при этом позволял своим мыслям уно­ситься неведомо куда, а Муане рисовал его портрет.

В течение ночи буря утихла и небо прояснилось.

Эта перемена повлекла за собой небольшой мороз гра­дусов в пятнадцать, что должно было сделать дорогу более проходимой, и потому наутро, видя, что, несмотря на обещание старшины, никто не появляется, Григорий снова сел на лошадь, решив добраться, если понадо­бится, до Ципы.

Все это вело к потере времени, а время было для нас дорого: пароход отправлялся 21 января, было уже 17-е, а мы едва проделали половину пути, хотя выехали 11-го.

За шесть дней нам удалось проехать от тридцати до тридцати пяти льё, что составляло по пять льё в день.

Григорий возвратился в полдень; добравшись до деревни Ципа, он нашел там телегу у ворот и Тимофея у огня.

Он нанял за три рубля сани и четырех волов, и Тимо­фей прибыл, влекомый ими, точь-в-точь как ленивый король.

Казалось, он не был ни обрадован приездом Григория, ни раздосадован им. Если бы за ним не приехали, он и не подумал бы сдвинуться с места.

Какой же восхитительный болван этот Тимофей, и как я сожалею теперь, что Муане не зарисовал его!

Тимофей приехал в час дня; в нашем распоряжении было трое саней, и я решился воспользоваться этим; кроме того, мне хотелось оказать ответную любезность моему имеретину, а так как смотритель чрезвычайно нагло отказал ему в лошадях, то я решил отвезти и его, и двух его нукеров. Смотритель особенно не возражал, пока ему не были ясны наши намерения, но, увидев, что Лука собирается отправляться вместе с нами, он заявил, что сани перегружены и ехать в них нельзя.

Однако, поскольку мы приехали на двух санях и нас становилось всего лишь на три человека больше, а в любой стране на свете, будь то даже в Имеретии, три лошади вполне способны везти трех человек, я настаивал на своем.

К несчастью для почтмейстера, я настаивал очень учтиво: эта дурная привычка быть учтивым не раз за мою жизнь вынуждала меня колотить извозчиков; грубиян почти всегда принимает учтивость других за страх, и смотритель Молитской станции совершил такую же серьезную ошибку: он протянул руку, чтобы вырвать вожжи из рук нашего ямщика.

Однако он не успел еще дотронуться до них, как кулач­ный удар, которому научил меня лет двадцать назад Лекур и который с тех пор исправно служил мне и явно не ослабел, свалил его в снег.

Он поднялся и пошел в дом.

Чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть, я отпра­вился в конюшню, взял еще трех лошадей и велел запрячь их по одной в каждые сани.

Лука пожелал заплатить за этих трех лошадей, взятых нами ради него и двух его нукеров, и отнес деньги смо­трителю, найдя его удивительно кротким; как только он возвратился, мы поехали.

Но, по-видимому, я был еще чересчур разъярен, чтобы сесть устойчиво, ибо, поскольку мне пришла в голову злосчастная мысль расположиться против хода движе­ния, меня выбросило из саней, когда они тронулись с места, и я упал на спину, а сани как ни в чем не бывало продолжили путь, оставив меня позади.

К счастью, Лука, который сидел рядом со мной и теперь определенно лежал бы рядом со мной, если бы ему не удалось ухватиться за веревку нашей поклажи, остановил ямщика.

Я догнал сани, снова сел в них, но на этот раз боком, и мы опять тронулись в путь.

Впереди ехал Муане с Григорием, потом я с Лукой, а за нами Тимофей с двумя нукерами.

Каждую минуту наш ямщик оборачивался, чтобы взглянуть на ямщика, правившего санями Тимофея; я поинтересовался, с чем связаны у него эти проявления любопытства: делаясь чрезмерным, оно ставило под угрозу мою безопасность; на мой вопрос ямщик ответил, что он беспокоится о своем младшем брате, который впервые правил лошадьми.

Это объяснение не было утешительно для Тимофея и двух нукеров: и момент был выбран неудачно, и дорога казалась несколько опасной для того, чтобы обучать на ней возниц.

Но случилось прямо противоположное тому, что могло произойти: наш ямщик, который оборачивался, прояв­ляя заботу о брате, не заметил рытвины, и опрокинул нас.

Тем не менее, тронутый добрым чувством, которое привело возницу к этой оплошности, я ограничился обращенным к нему замечанием, что я тоже его брат — правда, в менее близкой степени родства — и заплатил ему, чтобы прибыть на станцию здоровым и невредимым, а потому он обязан хотя бы разделять свое участие между нами обоими.

Ямщик извинился, заявив мне, что он чрезвычайно любит брата и, увидев впереди разбитую дорогу, не мог удержаться, чтобы не обернуться и криком не предосте­речь его об опасности.

Предостережение имело положительный результат, поскольку брат не опрокинулся; правда, опрокинулся я.

Мы снова двинулись вперед. Наш чертов ямщик имел сходство с теми грешниками Данте, которым Сатана скрутил шею и которые шли вперед, повернув голову к пяткам; однако Данте не пришло в голову сделать из таких грешников возниц.

Было бы, тем не менее, довольно хитро придумано, если бы седоков подобных возниц набирали из числа других грешников.

В ту минуту, когда я размышлял об этом, наш ямщик увидел впереди вторую рытвину: он во второй раз обер­нулся, чтобы предупредить брата, и во второй раз выва­лил меня вместе с Лукой в снег высотой в шесть футов.

Подойдя к ямщику и остановив его лошадь, я подозвал Григория и попросил его перевести слово в слово этому чересчур заботливому брату речь, которую я намеревался ему адресовать.

Речь эта была краткой, без обиняков и излишеств, и состояла из нескольких слов, произнесенных чрезвы­чайно выразительно, ибо они были хорошо прочувство­ваны:

— Предупреждаю тебя, что, если ты обернешься еще раз, я ударю тебя плеткой по физиономии.

А чтобы он не обольщался мыслью, что у меня есть лишь такое намерение, но нет возможности его испол­нить, я показал ему плетку.

Ямщик поклялся всеми богами, что с этим покончено и что если даже он увидит перед собой пропасть, то и тогда не обернется.

Но не проехали мы и одной версты, как он обернулся и мы с Лукой оказались на земле.

Я поднялся весь в ярости, хотя и не чувствовал ника­кой боли, но во всем происходившем было столько комичного, что меня это вывело из себя; так что он полу­чил от меня обещанное телесное наказание, однако я не стал высоко замахиваться и, вместо того чтобы бить по лицу, как это делал Цезарь при Фарсале, ограничился тем, что ударил по плечу.