Кроме того, этот унтер-офицер должен был оказывать нам все те мелкие услуги, какие нам оказывал бы слуга.

Звали его Тимофей.

С точки зрения внешности унтер-офицер Тимофей был странным существом. На первый взгляд он казался толстым и ему можно было дать лет пятьдесят.

Но вечером, на станции, когда он снял с себя две или три шинели и тулуп, развязал башлык и отложил в сто­рону фуражку, выяснилось, что он тощий, как рыбий скелет, и ему никак не больше двадцати шести—двадцати восьми лет.

В умственном отношении это был круглый дурак, который, вместо того чтобы оказывать нам помощь, на протяжении всей дороги был нам в тягость из-за своей вялости и боязливости.

Уже на второй день он начал проявлять уровень своих умственных способностей, подтвердившийся в дальней­шем.

Я уже говорил, что мы поехали вперед, поручив ему охранять тарантас и телегу, которые везли больший груз, чем сани, и катили на колесах, а не скользили на поло­зьях, и потому могли следовать за нами лишь с отстава­нием.

Сани неслись как ветер, а потому, несмотря на прон­зительный холод, от которого дыхание замерзало у нас на усах, мы находили такой способ езды более приятным по сравнению с тем, как нам пришлось ехать накануне, и проехали двенадцать верст менее чем за три четверти часа. Но когда эти двенадцать верст оказались позади, мы подъехали к берегу реки, первой из двух, упомянутых станционным смотрителем: она была меньшей из них и более легкой для переправы.

Тем не менее ямщик колебался, но при слове «Пошел!», повторенном два или три раза повелительным тоном, пустил тройку в воду; сани спустились туда в свою оче­редь, сильно встряхнув нас и обдав брызгами грязи. Вода поднялась до половины сидений, но, уцепившись в них руками, мы смогли удержать ноги на весу. Однако, вме­сто того чтобы попытаться решительно и храбро взо­браться прямо на противоположный берег, ямщик напра­вился по склону наискось, отчего сани наклонились на левую сторону, потеряли равновесие, и мы все трое ока­зались сбиты в одну кучу.

К счастью, мы находились уже на некотором расстоя­нии от реки и, вместо того чтобы упасть в воду, что неиз­бежно должно было бы случиться, опрокинулись в снег.

Все трое поднялись, отряхнулись и расхохотались. Каждый вновь занял свое место, и сани с прежней ско­ростью понеслись по дороге.

Подъезжая к Ксанской станции, мы оказались перед второй рекой: эта была посерьезнее. Здесь не было воз­можности совершить переправу, держа ноги на весу: как бы высоко мы ни держали их, вода все равно попала бы нам в сапоги.

Мы выпрягли лошадей, сели на них и верхом перепра­вились через реку. Потом лошадей вернули на другой берег, ямщик снова запряг их и перевез сани порожня­ком, хотя и не посуху.

Мы были всего лишь в ста шагах от станции и проде­лали эти сто шагов пешком.

У ворот станции стояло великое множество телег и тарантасов, свидетельствуя о том, что снег сказал им то же, что Бог некогда сказал волнам: «Доселе дойдешь и не перейдешь».

Среди всех этих застывших в неподвижности телег и тарантасов виднелись нагруженные, но распряженные сани.

— Дурной знак, — произнес я, обращаясь к Муане.

И в самом деле, лошадей на станции не было. На этот раз нам сказали правду. Мы отправились в конюшни, обыскали все закоулки и не нашли ни одной тройки.

Станционный смотритель заявил нам, что он не руча­ется ни за что до двух часов дня, но в два часа наверняка сможет обеспечить нас по крайней мере двумя трой­ками.

Это был очень достойный по виду грузин: взглянув на нашу подорожную с двумя штемпелями, указанию совер­шенно особому и придающему такого рода дорожным документам название «подорожной по казенной надоб­ности», пообещал нам, что мы будем иметь преимуще­ство перед всеми проезжающими, за исключением сроч­ных курьеров.

То, что я заметил распряженные сани, заставило меня настаивать на наших правах, а точнее, на наших приви­легиях.

Впрочем, одно обстоятельство утешало нас в этой задержке: вполне воздавая Тимофею должное в отноше­нии глупости, которой он был одарен от природы, я решил дождаться тарантаса и телеги, нагруженных всем тем, что я увозил с Кавказа по части оружия, тканей и

украшений; мне не хотелось, чтобы эти предметы, каж­дый из которых напоминал мне какого-нибудь друга, слишком отдалялись от моих глаз.

И потому в ожидании тарантаса и телеги я вошел в станционный дом.

Там мне удалось обнаружить хозяина распряженных саней. Это был немец, путешествовавший со своим слу­гой. Поскольку он едва говорил по-французски, а я вовсе не говорю по-немецки, беседовать нам было затрудни­тельно.

Мы попытались поговорить по-английски, но тут име­лось другое неудобство: я очень хорошо читаю по-английски, а говорю очень плохо. Тогда ему пришла мысль спросить меня, не говорю ли я по-итальянски.

Я ответил утвердительно.

Тотчас же он несколько раз прокричал: «Паоло, Паоло, Паоло!»

Паоло явился.

Я встретил парня словами «Venga qui!»^[14], заставившими его сердце подпрыгнуть от радости: он не подошел ко мне, а подбежал.

Бедный мальчик был родом из Венеции. С характер­ным сюсюканьем уроженца лагун он принялся жало­ваться на дороги, на холод, на снег, на реки, через кото­рые надо было переправляться, и, наконец, на все прелести путешествия по Кавказу в январе. Но, как гово­рит Данте, для него было великой радостью слышать звук «si» своей пленительной страны.

Он признался, что вовсе не ожидал этого. Уже два или три года с ним этого не случалось. Он возвращался из Персии через Тавриз, Эривань и Александрополь. Они с хозяином смогли проехать через Александрополь, но, как он сказал нам, сообщение через Сурамский перевал было приостановлено.

То же самое написал нам начальник почты.

Паоло был охотник, и от самого Александрополя кор­мил себя и своего хозяина дичью, которую ему удавалось убить.

Однако он испытывал недостаток в дроби. Мы же, израсходовав всю свою дробь и забыв купить ее в Тиф­лисе, не имели возможности поделиться с ним своими запасами.

К счастью, перед отъездом я заготовил съестные при­пасы в достаточном количестве, чтобы добраться до Гори. В Гори нам предстояло пополнить их в доме у зятя Гри­гория, начальника города.

Между тем ни наш тарантас, ни наша телега не появ­лялись, и в голове у меня промелькнула мысль, что они не смогли преодолеть крутой берег реки, где нас выбро­сило из саней.

Ничего не оставалось, как сесть верхом и отправиться на розыски двух наших экипажей. Сделать это вызвался Григорий; Муане, ставший страстным поклонником вер­ховой езды, пожелал воспользоваться этой возможно­стью, чтобы немного погалопировать, и оба они отпра­вились в ту сторону, где должны были находиться наши повозки.

Примерно через полтора часа я услышал звон коло­кольчиков; Муане и Григорий триумфально доставили оба экипажа.

Тарантас они обнаружили посреди реки, а телегу на противоположном берегу.

Тройка, запряженная в тарантас, оказалась недоста­точно сильной, чтобы втащить его на береговой откос. У Тимофея же и у ямщика не хватило сообразительности, чтобы отпрячь лошадей от телеги и впрячь их дополни­тельно в тарантас, а затем, когда тарантас переправится на другую сторону, пойти за телегой, лошадям которой в свою очередь должна была помочь упряжка тарантаса.

Муане заставил привести в исполнение этот маневр; обе повозки одна за другой благополучно преодолели препятствие, каждая из них вновь обрела свою упряжку, и их колокольчики, звон которых усиливался с каждой минутой, возвещали нам, что они уже близко.

Повозки выехали из леса и остановились на берегу второй реки.

Здесь Муане повторил тот же маневр, оказавшийся столь успешным в первый раз, и, к изумлению Тимофея, все прошло как по маслу.

Внезапно мы были выведены из состояния озабочен­ности, вызванной этой новой переправой через Рейн, ужасающими раскатами самых звучных немецких руга­тельств. Они были адресованы нашим тевтонцем смотри­телю Ксанской станции, грузину, который, имея на боку небольшой кинжал и обладая такой мощью, что у него хватило бы сил сдавить в каждой из своих рук по немцу такого роста, как наш, распорядился разгрузить его сани, чтобы, под тем благовидным предлогом, что сани пола­гается менять на каждой станции, отдать их нам.