На это немец достаточно справедливо, по моему мне­нию, ответил, что в таком случае, раз мы имеем право на его сани, он имеет право на наши.

Так как у грузина, без сомнения, не было никаких разумных доводов, которые можно было привести в ответ, он их и не приводил, а продолжал выкладывать на снег поклажу потомка Арминия.

Дело, вероятно, кончилось бы довольно плохо, если бы в него не вмешался я.

По моим словам, станционный смотритель отбирал у немца сани потому, что ни наш тарантас, ни наша телега не могли ехать дальше из-за обилия снега и нам непре­менно нужно было двое саней, чтобы продолжать путь.

Но если тарантас не мог ехать дальше, то он, тем не менее, вполне мог вернуться в Тифлис, коль скоро он оттуда приехал.

Поэтому немец мог сесть в мой тарантас и отправиться в нем в Тифлис, что доставило бы ему удовольствие иметь экипаж более удобный, чем сани, и к тому же избавило бы его от необходимости разгружать и снова нагружать вещи на каждой станции.

Это предложение, как я и предвидел, произвело на разгневанного тевтонца такое же действие, какое, согласно пословице, производит небольшой дождь на сильный ветер; гнев его утих, он протянул мне руку, и мы расстались с ним лучшими друзьями на свете.

Он должен был передать экипаж в дом Зубалова; кроме того, письмо к Калино разрешало последнему сделать с тарантасом все что угодно, вплоть до того, что пустить его оглобли на топку, а кожаный верх — на сапоги.

Почтенный экипаж довольно пожил; как тарантас он оказал уже все услуги, какие только мог оказать: я про­ехал в нем почти три тысячи верст по таким дорогам, где французский экипаж не сделал бы и десяти шагов без того, чтобы не поломаться, и, если не считать его колеса, которое, не предупредив нас заранее, распрощалось с нами в Нухе, он ни на минуту не подводил нас.

Бог знает, какого возраста уже достиг бедный старик и сколько он уже прослужил до того, как я купил его за семьдесят пять рублей у астраханского почтмейстера!

Благополучно ли он доставил своего нового хозяина в Тифлис? Или, не чувствуя более, как кони Ипполита, руки, которая была ему привычна, он оставил его на дороге, воспользовавшись одним из тех предлогов, какие выставляют, а вернее, не выставляют старые экипажи?

Я ничего про это не знаю, но вполне вероятно, что он храбро преодолел все три перегона, ведь тарантасы — это колесные мастодонты, однако они так прочно постро­ены, что пережили потоп и переживут, вероятно, Страш­ный суд.

Станционный смотритель, охваченный великой любо­вью к нам, не отпускал нас до тех пор, пока мы не полу­чили от него наставления; за три дня до нашего появле­ния здесь два казака вместе со своими лошадьми были застигнуты метелью в дороге, по которой нам предстояло ехать, и примерно в десяти верстах от станции и люди, и животные были найдены мертвыми.

Если бы что-нибудь подобное стало угрожать и нам, если бы на глазах у нас небо начало хмуриться, мы должны были укрыться в небольшой часовне, стоявшей в пятнадцати верстах от станции, слева от дороги; если бы мы уже миновали часовню, нам следовало распрячь шесть наших лошадей, а из двух наших саней устроить нечто вроде заслона.

По окончании метели мы снова пустились бы в путь.

Все это было крайне невесело, но еще больше печа­лило то, что было уже три часа пополудни и, по всей вероятности, мы не успевали прибыть на Чальскую стан­цию до наступления полной темноты.

Несмотря на все эти мрачные предположения, дорогу мы проехали благополучно. Ямщики показали нам место, где нашли тела двух казаков и их лошадей: это была небольшая лощина, тянувшаяся вдоль дороги. Казаки могли не знать дороги и сбиться с пути, а стоило им углубиться в эту лощину, похожую на ловушку для пут­ников, как они были застигнуты там снежным вихрем.

Если бы не волки, которые разрыли снег, чтобы добраться до них и их лошадей, они, вероятно, были бы найдены лишь следующей весной.

Станция Чальская — просто прелесть:

— Что вы можете дать нам на ужин?

— Все, что вам угодно.

— Отлично! Есть у вас цыплята?

— Нет.

— Баранина?

— Нет.

— Яйца?

— Нет.

Эти расспросы продолжались бесконечно долго, но ответ на них звучал всегда один и тот же. Все продоволь­ственные запасы наших хозяев заключались в черном хлебе, который мы не могли есть, и в фиолетовом вине, которое мы не могли пить.

Пришлось прибегнуть к собственным съестным при­пасам и к нашей походной кухне: к счастью, у нас еще оставалось несколько кусков колбасы и костяк индейки, который в другое время я не осмелился бы предложить даже волкам из той придорожной лощины; мы съели колбасу с кожурой и индюшатину с костями и если и не насытились, то хотя бы притупили голод.

В ту минуту, когда мы пили этот проклятый чай, при­водивший меня в ярость, ибо его можно было отыскать везде и с ним русские обходятся без всего, меня изве­стили, что какой-то офицер желает говорить со мной.

— Скажите ему, что если он пришел просить у меня ужин, то, откуда бы он ни явился, путь этот был проде­лан им напрасно.

— Нет, он лишь хочет засвидетельствовать вам свое почтение.

— Скудный десерт к скудному обеду!

Офицер вошел; это был очень любезный человек, как и почти все русские офицеры.

Ему стало известно, что я нахожусь на станции, и он не хотел уезжать, не повидав меня.

Он выехал из Тифлиса в два часа пополудни и, благо­даря своему званию срочного курьера и превосходной плетке, настоящее назначение которой, по-видимому, ему было хорошо известно, сумел за шесть часов про­ехать то расстояние, на какое у нас ушло полтора дня.

Правда, багаж не обременял его саней: неожиданно получив приказ отправиться в Кутаис как можно скорее, он поехал в той одежде, какая на нем была, то есть в лег­кой фуражке и военной шинели.

Располагая этим весенне-осенним одеянием, он рас­считывал проложить проход в снегах Сурама, как это сделал Цезарь в горах Оверни.

Однако у него не было даже щита, которым победи­тель Верцингеторига разгребал перед собой снег, как это рассказано в его «Записках».

Госпожа де Севинье заболевала при мысли о том, что угрожает груди ее дочери, а я испытывал озноб при виде бедного замерзшего офицера.

Я дал ему одну из своих папах и набросил ему на плечи один из своих тулупов. В обмен он сообщил мне свое имя: его звали капитан Купский; мы условились, что в Кутаисе он оставит на почтовой станции мою папаху и мой тулуп.

Когда все между нами было договорено, он сел в сани и уехал, заправившись перед этим полдюжиной стопок водки.

Я еще стоял у ворот станции, где мы только что попро­щались с ним, как вдруг послышался почтовый коло­кольчик.

Это, как всегда с опозданием, в свою очередь приехал наш друг Тимофей, но, к моему великому удивлению, теперь он приехал на телеге, а не на санях; как выясни­лось, Тимофей замешкался настолько, что, прежде чем он выехал с Ксанской станции, туда прибыл капитан Купский.

Не зная, кого он ссаживает на дорогу, капитан, в соот­ветствии с правами, предоставляемыми курьерской подо­рожной, поступил с Тимофеем так же, как мы, обладая подорожной с двумя штемпелями, поступили с немцем.

Он забрал у него сани.

Тимофей кое-как погрузил наши чемоданы на телегу и поехал на ней, рискуя застрять в снегу.

Тем не менее судьбе было угодно, чтобы он благопо­лучно прибыл; правда, это произошло с задержкой на два часа, но то, что он вообще прибыл, было настолько уди­вительно, что его ни в чем не приходилось упрекать.

Однако это незначительное происшествие повлекло за собой огромные последствия.

LI «УТКИ РЕКУ ПЕРЕПЛЫЛИ!»

Мы выехали на другой день в девять часов.

Ночью я поднялся, обеспокоенный погодой: мне каза­лось, будто снег врывается в мои окна.

Но я ошибся.

Впрочем, мне никогда не доводилось видеть картину более унылую, чем зрелище Чальской станции той ночью.

Земля выглядела мертвой и покрытой огромным сава­ном; бледная луна, словно борясь со смертью, плыла по снежному океану; не слышно было никаких звуков, кроме доносившегося издалека рокота горного потока; время от времени безмолвие нарушалось пронзительным криком шакала или завыванием волка, а потом снова наступала гробовая тишина.