Так что мы уезжали, оставляя его в состоянии, вызы­вавшем у нас тревогу.

Калино предстояло сопровождать нас до Поти. Какое-то время у меня была надежда увезти его с собой во Францию, но три письма, написанные им ректору, остались без ответа, а без разрешения на отпуск он не мог следовать за мной.

По возвращении в Россию ему грозило бы отправиться на Кавказ солдатом.

Так что в Поти, докуда он ехал с нами в качестве пере­водчика, ему предстояло оставить нас, чтобы вернуться в Тифлис, а из Тифлиса добраться до Москвы.

Чтобы добиться для него отпуска, я возымел мысль воспользоваться всемогуществом князя, но князь ответил мне, что русский университет, подобно нашему старин­ному французскому университету, имеет свои исключи­тельные права и что он первый должен уважать их.

В полдень мы уже готовы были сесть в экипаж, как вдруг выяснилось, что хлопоты, связанные с погрузкой багажа в повозки, до такой степени поглотили наше вни­мание, что ни один из нас с утра ничего не ел.

Мы помчались в гостиницу «Кавказ», отстоящую от дома Зубалова на сто шагов, и стали поспешно завтра­кать.

В разгар трапезы хозяин заведения подошел ко мне и сказал, что два молодых армянина просят разрешения поговорить со мной.

Я перешел в соседнюю комнату.

Молодые люди были мне совершенно незнакомы.

Старший из них, несколько смущаясь и заметно вол­нуясь, изложил мне причину своего визита.

Оказалось, что его младший брат своими настоятель­ными просьбами убедил семью отпустить его во Фран­цию для изучения там посреднической торговли.

Молодой человек говорил по-армянски, по-персидски, по-русски, по-турецки, по-грузински, по-немецки и по- французски.

Ему было восемнадцать лет. Это был красивый моло­дой человек, высокого роста, смуглый, похожий на античного Антиноя, с шапкой волос, опускавшихся, как и у того, до самых бровей.

Он намеревался совершить это путешествие с одним из своих друзей, но тот не сдержал слова, и в момент отъезда юноша оказался в одиночестве, будучи при этом таким же неопытным, как Иосиф, его соотечественник.

Брат пришел спросить меня, не могу ли я взять на себя труд отвезти молодого человека во Францию, с условием, разумеется, что тот примет участие в путевых издерж­ках.

Мне сразу же подумалось, что, оказывая услугу этой семье, я окажу услугу самому себе. Тем не менее должен сказать, что я излагаю здесь обе эти мысли в том порядке, в каком они пришли мне в голову.

Молодой человек оказывал мне услугу, избавляя Калино от утомительной поездки и значительных издер­жек на обратном пути.

Кроме того, как переводчик он мог быть намного полезнее Калино, который изъяснялся только по-русски и по-немецки и которому предстояло бы, если бы он сопровождал нас, ехать по краям, где говорят лишь на грузинском языке и его наречиях.

Так что я принял предложение армянской семьи и с тяжестью на сердце сообщил моему бедному Калино, что наша разлука оказалась ближе, чем мы предполагали оба.

После чего я рассказал ему о том, что произошло.

Впрочем, это давало ему возможность приехать в Москву на двадцать или двадцать пять дней раньше, а если он на двадцать или двадцать пять дней раньше полу­чит отпуск, то лишь скорее приедет в Париж, где, как у нас было условлено, ему предстояло снова присоеди­ниться ко мне.

Мы обнялись, пролив по нескольку добрых дружеских слезинок, ибо сильно привязались друг к другу на про­тяжении четырехмесячного путешествия, которое не всегда было безопасным.

Затем я поднялся наверх, чтобы взглянуть еще раз на бедного Торрьяни. Он не узнавал и не слышал меня и даже не почувствовал, когда я поцеловал его в мокрый от пота лоб. Сойдя вниз, я поручил его заботам Фино, хотя моя просьба была совершенно излишней: Фино знал его гораздо раньше меня и был по-настоящему к нему при­вязан.

Затем я сел в экипаж. Молодой армянин обнял свою мать, все в последний раз обменялись рукопожатиями; Калино, со слезами на глазах, никак не мог сойти с под­ножки экипажа, в котором на место, так долгое зани­маемое им, сел какой-то посторонний, какой-то чужой человек. Ямщики проявляли нетерпение, стоя на месте уже пять часов: нужно было расставаться. Фино, при всем своем консульском достоинстве, плакал. Наконец ямщики хлопнули кнутами, пятерка лошадей тронулась и экипаж загрохотал, проезжая под аркой дома. Узы новой дружбы, такой нежной, как если бы она началась в детстве, разорвались. Правда, еще долго слышались слова: «Прощайте, прощайте!»

Но мы свернули на другую улицу и больше уже ничего не видели и не слышали.

Теперь мы оказались разлучены так, как если бы одни уже были во Франции, а другие — в Тифлисе.

Бедный Тифлис! Я мысленно послал ему сердечное «прости» — мне так хорошо в нем работалось!

L. ТЕЛЕГА, ТАРАНТАС И САНИ

Мы выехали в воскресенье, 11 января по русскому кален­дарю, или 23-го по-французскому. На пароход нам пред­стояло сесть 21 января, то есть 2 февраля по нашему стилю.

Наш выезд состоялся в два часа пополудни, но первые два перегона были легкими: они составляли тридцать шесть верст, то есть девять льё.

Мы надеялись проделать это расстояние за оставшееся время дня.

На первой станции я обнаружил, что Калино, у кото­рого хранились ключи от всех моих чемоданов, забыл их мне вернуть.

Я написал ему записку с просьбой передать эти ключи почтовому курьеру, который в понедельник вечером отправится в Кутаис; от Тифлиса до Кутаиса двести сорок верст. Не приходилось сомневаться, что курьер, никогда не испытывающий недостатка в лошадях, догонит нас.

Я отмечаю подробность, связанную с ключами, не для того, чтобы утомлять читателя, а чтобы по тому, что за этим последовало, он мог судить, как работают в России государственные ведомства.

Письмо, присовокупив к нему рубль, я вручил казаку. Он сел на коня и на глазах у меня отправился в Тиф­лис.

Через полтора часа Калино должен был получить мое послание.

Мы продолжили путь. По мере того как мы все дальше продвигались в горы, снег падал все более густыми хло­пьями. Спустилась ночь, но, поскольку мы ехали по рав­нине, темнота не помешала нам добраться до второй станции.

К этой второй станции вела дорога, которую мы уже проделали, направляясь во Владикавказ; иначе говоря, на восемнадцатой версте мы переправились через краси­вый мост, построенный отцом Зубалова, оставив по пра­вую руку от себя развалины моста Помпея, а позади — мцхетскую церковь, где похоронены два последних грузинских царя.

После второй станции нам предстояло оставить дорогу на Владикавказ, уходящую направо в горы, и, повернув влево, следовать по дороге на Кутаис.

Это мы и проделали на другой день утром.

Однако станционный смотритель предупредил нас, что нам придется переправиться вброд через две реки. На Кавказе мосты считают излишеством, если вода не под­нимается выше головы человека и ушей лошади. Он добавил, что вместе с седоками наш тарантас, нагружен­ный немалым числом ящиков, не сможет преодолеть здешние реки, берега которых обычно довольны круты. Так что нам следовало бы взять сани, чтобы облегчить тарантас.

Мы взяли сани. Теперь у нас было три экипажа и девять лошадей. К счастью, одна лошадь обходится в две копейки за версту, так что все вместе это стоило семьде­сят две копейки, то есть примерно три франка за одно льё.

Упомянем одну подробность, о которой я забыл ска­зать в предыдущей главе.

В ту минуту, когда мы садились в экипаж, нам доста­вили письмо от начальника почты, призывавшего нас не уезжать, поскольку сообщение между Гори и Сурамом было прервано из-за большого количества выпавшего снега.

Однако этот совет не был принят нами во внимание.

Так что Муане, Григорий — так звали молодого армя­нина — и я двигались впереди, поручив охранять два наших экипажа, тарантас и телегу, унтер-офицеру, кото­рого станционный смотритель попросил нас довезти до Кутаиса.

Взамен этой небольшой услуги, которую мы ему ока­зали, — лишний человек нисколько не увеличивал наших почтовых расходов — станционный смотритель оказал нам чрезвычайно большую услугу, предоставив возмож­ность использовать одну и ту же телегу до Кутаиса, что избавляло нас от необходимости разгружать и снова нагружать наши вещи на каждой станции.