Я оказываюсь в ужасном положении, когда у меня нет такой бумаги, настолько по-дурацки я привык к ней. Без нее я становлюсь похож на тех сомнительных филологов, которые не умеют писать грамотно, если в руках у них трактирное перо: я не способен проявлять остроумие ни на какой иной бумаге, за исключением моей голубой.

Я обегал весь город, пытаясь найти что-нибудь при­ближающееся к привычным для меня формату и цвету, но в Тифлисе еще явно не ощущалась потребность в голубой бумаге большого формата. Грузины, счастливые более меня, не нуждаются в ней, чтобы быть остроум­ными.

Так что, дорогие читатели, если роман «Султанета» и легенда «Шах-даг» вам не понравятся, вините в этом не меня, а бело-желтую увядшую бумагу, на которой они написаны.

Меня начинает посещать мысль, что работа, подобно болезни, бывает не только эндемической, как холера, но и заразной, как чума. Когда в Москве я нанял Калино, то, не в обиду ему, а вернее, не в обиду другим будет ска­зано, я определенно нанял одного из самых ленивых сту­дентов университета.

Так вот, мало-помалу Калино охватила страсть к работе. Его нельзя было оторвать от письменного стола даже во время еды. Он хватал перо, как только начинало светать, и выпускал его из рук в полночь, весь день неис­тово переводя сочинения Лермонтова, Пушкина и Мар- линского, при случае переводя и с немецкого, если что-то попадалось ему под руку; он стал бы переводить и с китайского, если бы нашлось что переводить.

Существовало только два дела, к которым он был склонен всегда и ради которых он бросал все, даже работу; первое — это когда я говорил ему: «Калино, пой­демте в баню». Второе — это когда Торрьяни уводил его с собой ... Куда? Я никогда этого не знал.

Дни проходили, снег продолжал падать каждое утро, в полдень таял на солнце при температуре от двенадцати до двадцати градусов тепла, а вечером замерзал при холоде от восьми до десяти градусов.

Все говорили, что нам придется отказаться от поездки в Эривань.

В глубине души, не желая более удерживать Муане вдали от Франции, зимы которой, равно как и выставки, он из-за меня лишился, я и сам отказался от этой поездки и решил направиться прямо к Сураму, пересечь Имере­тию и Мингрелию, то есть древнюю Колхиду, и 21 января по русскому стилю сесть на пароход в Поти.

От Тифлиса до Поти не более трехсот верст, то есть семьдесят пять льё, и потому мне казалось, что, отпра­вившись 11-го числа и располагая десятью днями, чтобы проделать семьдесят пять льё, я вовремя приеду в Поти.

Получалось не более семи с половиною льё в день, а во Франции семь с половиной льё проезжают за один час.

Мы, французы, находясь за границей, имеем дурную привычку то и дело говорить: «А во Франции ...» Правда, англичане еще чаще говорят: «А в Англии ...»

Никто уже не задавался вопросом, будем ли мы при­сутствовать на Водосвятии, которое должно было проис­ходить 6 января.

Наступило 6 января; оно принесло с собой славный морозец, градусов в пятнадцать, и ветер с Казбека, при­ятно напоминавший тот ветер, что ударял в лицо Гамлету на площадке Эльсинора.

Я натянул на уши папаху, надел свой бешмет, подби­тый шкурками мертворожденных ягнят, которые подарил мне Стороженко^[13], завернулся поверх всего этого в рус­ский плащ с капюшоном и в сопровождении Калино и Торрьяни направился к Воронцовскому мосту, единствен­ному в Тифлисе каменному, а точнее, кирпичному мосту.

Мне неизвестно, так ли он называется на самом деле, но он должен так называться, потому что его построил князь Воронцов.

Что приятно в Тифлисе, как, впрочем, и во всех вос­точных городах, так это то, что, в какое бы платье вы ни вырядились, как бы причудливо это платье ни было, никто не обратит на вас внимания. Объясняется это про­сто: ведь у Тифлиса, места встречи всех народов земли, ленивого, как настоящий грузин, коим он и является, у Тифлиса было бы слишком много дел, если бы он стал интересоваться той или другой необычностью в одеянии каждого из ста тысяч турецких, китайских, египетских, татарских, калмыцких, русских, кабардинских, француз­ских, греческих, персидских, английских или немецких приезжих, снующих по его улицам.

Несмотря на холод, все население Тифлиса спускалось с холмов и катилось, словно пестрая лавина, к берегу Куры.

Тифлис, этот обширный амфитеатр, высящийся по обоим берегам своей реки, словно нарочно построен для готовившегося торжества. Все речное побережье было заполнено людьми, все крыши были расцвечены одеж­дами множества цветов; шелк, атлас, бархат и белые вуали, шитые золотом, развевались на этом резком ветру, как если бы то был весенний ветерок. Каждый дом напо­минал корзину с цветами.

Одна лишь Кура выражала несогласие с этим весенним настроением людей: она гнала льдины.

Несмотря на эти льдины, несмотря на этот ветер, ду­вший со стороны Владикавказа, несмотря, наконец, на десять—двенадцать градусов мороза, которые заставляли дрожать зрителей, несколько бесстрашных фанатиков раздевались на берегу реки, чтобы броситься в нее в ту самую минуту, когда митрополит опустит туда крест, и в этой ледяной святой воде смыть с себя свои грехи.

Другие, желая, чтобы их лошади тоже получили пользу от омовения, держали их под уздцы, приготовившись сесть на них верхом в нужную минуту и броситься вместе с ними в Куру.

Весь тифлисский гарнизон, пехота и артиллерия, выстроился в боевом порядке на пространстве, оста­вшемся свободным после спада паводка, и был готов ознаменовать ружейным залпом и пушечной пальбой момент освящения воды.

Внезапно послышались звуки военного оркестра и с высоты моста мы увидели всю процессию, проходившую под одной из его арок, от которой отступило русло реки.

Процессия состояла из духовенства, а также военных и гражданских властей. Во главе ее, под балдахином, шел митрополит — он нес крест, предназначенный для погру­жения в реку.

В своих епитрахилях и меховых облачениях русское духовенство внешне выглядит великолепно. Однако я уже высказал, что я о нем думаю, в начале своего путе­шествия.

Медленным шагом процессия приближалась к берегу реки, где между двумя мостами, омываемый ее водами, возвышался небесно-голубой павильон, усыпанный золо­тыми звездами.

Митрополит, пройдя вдоль строя пехотинцев, отда­вших честь кресту, занял место на дощатом полу пави­льона, отстоявшем от воды на двадцать пять—тридцать сантиметров.

Вокруг митрополита разместилось все духовенство.

Оркестр заиграл церковный гимн. Пробило полдень. С последними звуками колокола митрополит погрузил крест в воду.

В ту же минуту загрохотали пушки, затрещали ружья и грянуло громовое «Ура!»: пловцы бросились в реку, а всадники направили туда своих лошадей.

Воды реки были освящены, и все, у кого хватило сме­лости броситься в нее, отмылись от грехов.

Что же касается меня, то я заранее заявляю, что решил умереть без покаяния.

Мы были при встрече Нового года, мы видели Водо­святие, Муане закончил свой рисунок, а у меня шла к концу работа над романом, который я писал; на 10 января князь Барятинский пригласил нас на обед. Мы решили ехать 11-го, поскольку нам казалось, повторяю, что десяти дней достаточно для того, чтобы проделать семь­десят пять льё.

Какими же несчастными простачками мы оказались: нам были знакомы мели Волги, бури Каспийского моря, песчаные равнины Ногайских степей, овраги Хасав­юрта, скалы Дербента, нефтяные вулканы Баку, броды через Алазань, но мы еще не знали снегов Сурама и грязи Мингрелии.

И на свою беду мы отправились познакомиться с ними.

Мы поднялись в шесть часов утра, то есть еще до рас­света; в семь часов прибыли лошади с почтовой стан­ции.

Я уезжал с чувством сожаления, а вернее, беспокой­ства, ибо оставлял моего бедного соседа Торрьяни охва­ченным сильнейшей лихорадкой, которая, как мне пока­залось, на второй день приобрела признаки злокачест­венной малярии.

При первых же симптомах болезни он пришел ко мне, лег у меня на диване и в течение суток наотрез отказы­вался от врача. Затем у него случился второй приступ, а за этим вторым приступом последовал полный упадок сил.