Залы дворца наместника были наполнены грузинами в национальных нарядах, великолепных по покрою, цвету и изяществу, и женщинами в сверкающих платьях, с длинными вуалями, шитыми золотом и грациозно ниспа­дающими с бархатной повязки, которая опоясывала голову.

Оружие сверкало за поясами мужчин, бриллианты сверкали на головах женщин. Мы отступили во времени, перенесясь в шестнадцатый век.

Элегантные мундиры русских офицеров и очарователь­ные дамские туалеты, при посредстве г-жи Бло прибы­вшие из Парижа, дополняли это ослепительное зре­лище.

Лишь несколько фраков черными пятнами выделялись на этом разноцветье.

Разумеется, мы с Муане были двумя такими пятнами.

Князь Барятинский принимал гостей в залах своего дворца, проявляя ту любезность вельможи, какую за тысячу лет выработали его предки. Он был в русском мундире, с лентой и звездой ордена Святого Александра Невского и с Георгиевским крестом.

Князь был одет едва ли не проще всех в этом собра­нии, однако стоило вам войти сюда, как вы сразу ощу­щали, что он здесь властелин, и не столько по тому, какие ему оказывали почести, сколько по манере, с какой он их принимал.

Излишне добавлять, что здесь находились самые кра­сивые и самые грациозные тифлисские дамы. Однако скажем мимоходом, что там присутствовали две или три европейские дамы, имена которых я назвал бы, если бы не боялся встревожить немецкую скромность, и которые даже в своих современных туалетах, ставящих их в невы­годное положение, ни в чем не уступали грузинкам, сла­вящимся своей красотой.

До полуночи гости прогуливались по залам и беседо­вали. Несколько друзей дома удалились в персидский кабинет князя и любовались там его прекрасным ору­жием и великолепным столовым серебром.

За несколько минут до полуночи в залы вошли слуги с подносами, заполненными бокалами для шампанского, в которых сверкало, словно жидкий топаз, золотистое кахетинское. Здесь считается неприличным пить по слу­чаю наступления Нового года иностранное вино, пусть даже французское.

Я обратил внимание, что один бокал приходился не менее чем нг десять человек. В Грузии принято ставить на стол один бокал или одну кулу, даже если за ним собираются десять сотрапезников; здесь пьют обычно из больших серебряных чаш и из круглых ложек с длинной ручкой, которые напоминают наши суповые половники и на дне которых, как я уже говорил, прикреплена непо­нятно зачем голова оленя с позолоченными подвижными рогами.

С первым ударов часов, отбивавших полночь, князь Барятинский взял бокал, сказал несколько слов по-русски, выражавших, как мне показалось, пожелание долгой жизни и счастливого царствования императору, прикоснулся губами к бокалу и передал его даме, нахо­дившейся рядом с ним.

Те, кто стоял возле подносов, протянули руку, взяли бокалы, в свою очередь прикоснулись к ним губами, а затем передали соседу или соседке, сопровождая это дей­ствие пожеланием счастья в Новом году.

Потом друзья и родственники обнялись.

Минут через десять объявили, что ужин подан.

Было накрыто примерно шестьдесят столов; князь сам приглашал мужчин, которых он хотел видеть за своим столом, и указывал каждому, какую даму тот должен взять под руку. Я тоже получил такое приглашение, сопровождаемое именем г-жи Капгер, супруги тифлис­ского губернатора.

Это была одна из тех трех или четырех европейских дам, имена которых я не назвал выше из опасения уяз­вить их скромность, но, поскольку теперь речь идет уже не только о красоте, я называю ее имя, принадлежащее одной из самых остроумных и самых грациозных особ на свете.

Такое же приглашение, как и мне, было сделано Муане, но он, не зная дамы, которая была ему назна­чена, предоставил заботу проводить ее к столу другому кавалеру, а сам, заметив в углу князя Уцмиева, нашего бакинского знакомца, расположился вместе с ним за отдельным столом.

Около двух часов ночи все разъехались. Князь носит траур по своей матери, которую он горячо любил, и не устраивает никаких официальных приемов, кроме обяза­тельных.

Покидая князя, я, несмотря на его настойчивые просьбы остаться до 6 января, то есть до Водосвятия, попрощался с ним, ибо у меня было твердое решение ехать на другой день утром.

Однако два обстоятельства помешали моему решению осуществиться.

Во-первых, всю ночь шел снег.

А во-вторых, Муане, вставший еще до рассвета, обду­мывал рисунок, который должен был представлять зал князя Барятинского в ту минуту, когда часы бьют пол­ночь и все пьют за счастливый Новый год и обнима­ются.

Я подумал, что набросок, напоминающий об этом бли­стательном вступлении в 1859 год, доставит удовольствие князю и с удовольствием будет подарен ему Муане, а потому первый предложил остаться.

Муане, никогда не испытывавший большого восторга при мысли о поездке к Арарату, принял это предложение и продолжил свою работу.

В тот же день эта акварель была закончена, и двести оказавшихся в ее рамках персонажей были изображены там на своих местах.

Около десяти часов утра — а мы должны были уехать в полдень — явился полковник Давыдов, пришедший проститься с нами. Он с радостью узнал о нашем реше­нии и одобрил его. Муане, желавший сделать свой рису­нок более занимательным, нуждался в портретах его главных персонажей. Давыдов пообещал раздобыть эти портреты и увел с собой Муане, чтобы тот немедленно сделал зарисовку его жены.

Я, помнится, уже говорил, что г-жа Давыдова — это очаровательная и премилая княжна Орбелиани. Видя ее столь крошечной, легкой и блистательной, начинаешь думать, что колыбелью ей служило гнездо колибри.

Ну а я снова принялся за работу.

Воспользовавшись своим пребыванием в Тифлисе и комфортом, которым окружил меня гостеприимный Зубалов, — в том числе соседством любезного молодого миланца по имени Торрьяни, чей театральный баритон, отделенный от моей комнаты лишь одной перегородкой, убаюкивал меня своими мелодиями, — я успел описать часть моего путешествия и почерпнуть два-три романных сюжета из кавказских легенд и из совершенно недооце­ненных, на мой взгляд, сочинений Бестужева-Марлин- ского, у которого в годы царствования императора Нико­лая никто не осмеливался находить талант, ибо, без сомнения, было непочтительно находить талант у чело­века, виновного в государственной измене.

Я постараюсь исправить во Франции это упущение со стороны России, что станет для меня одновременно и долгом, и счастьем.

Так что, ожидая Водосвятия, я проводил время в работе.

Попутно мне следует удостоверить, что, осмотрев в Тифлисе и его окрестностях почти все, я потрудился здесь едва ли не лучше, чем где-либо еще в своей жизни.

Времени для занятий у меня было тем более доста­точно, что повар барона Фино, г-н Паоло Бергамаско, заболел и врач категорически запретил ему приближаться к кухонной печи. Тем самым нам было запрещено при­ближаться к консульскому столу.

Вследствие того же врачебного совета Фино и сам изгонялся из собственного дома в обеденные часы. Вме­сте с Муане, Калино и Торрьяни он столовался у одного француза, недавно открывшего на Театральной площади гостиницу и ресторан «Кавказ». Теперь настал его черед наносить мне визиты — в одиннадцать часов утра и в четыре часа пополудни.

Эти господа уходили завтракать или обедать, оставляя меня одного за работой, и присылали мне какое-нибудь блюдо со своего стола. Не тревожа меня, это блюдо вме­сте с ломтем хлеба и стаканом вина ставили на край моего письменного стола: я ел и пил, когда это прихо­дило мне в голову — между двумя главами.

О, какое же прекрасное, какое восхитительное заня­тие — работа, когда из-за перемены места ты бываешь насильно разлучен с ней на протяжении двух или трех месяцев! Я подвергался многим лишениям во время путе­шествия; порой мне приходилось испытывать недостаток во всем, даже в хлебе, но все же самым трудным для меня лишением всегда была невозможность работать.

И потому теперь я с головой погрузился в литератур­ные занятия, и дело дошло до того, что у меня не хва­тило бумаги — моей голубой французской бумаги боль­шого формата, на которой я пишу вот уже двадцать лет.