— Я выбираю ту, которая как можно скорее избавит меня от скуки быть его пленником, — отвечал князь. — Твои люди вооружены: пусть они меня расстреляют.

После этих слов его поставили у стены напротив той клетушки, откуда за ним наблюдал Шамиль, зарядили ружья, прицелились и приготовились дать залп.

Однако в эту минуту показался Шамиль: он подал знак, и ружья опустились.

— Илико, — сказал ему Шамиль, — мне говорили, что ты храбр, и теперь я собственными глазами убедился, что мне говорили правду. Я не требую от тебя ничего, кроме обещания, что ты не сбежишь. При этом условии ты сво­боден в своих действиях.

Князь дал слово.

Вскоре его обменяли на татарских пленников, и Шамиль проявил себя весьма уступчивым в этой сделке.

Князь Илико покинул Ведень после девятимесячного пребывания в плену, но память о себе он оставил у гор­цев навечно.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что лез­гины, зная о его гибели в войне с турками, пожелали взглянуть на его вдову и ребенка.

Более того, эти свирепые люди, обретя некоторую тонкость чувств при воспоминании о великом мужестве князя, попытались по-своему утешать его вдову.

Одни говорили ей, что Георгий — вылитый портрет своего отца и что они узнали бы ребенка, даже если бы им не назвали его имени.

Другие со всей опреденностью заявляли ей, как если бы они действительно это знали, что ее муж не убит, а всего лишь находится в плену и что рано или поздно она увидит его вернувшимся из турецкого плена, как в свое время увидела его вернувшимся из их плена.

Но главное, что с этой женщиной, которой в течение двух дней пришлось претерпевать усталость, голод и дур­ное обращение, все стали обходиться, как с царицей.

Княгиня Орбелиани воспользовалась таким настрое­нием этих людей, чтобы расспросить их о цене, которую назначил Шамиль за выкуп ее самой, ее сестры и всех членов семьи, захваченных вместе с ними.

Один из наибов отправился к имаму осведомиться об этом и вернулся с ответом: Шамиль желает, чтобы импе­ратор Николай возвратил ему сына, а князь Чавчавадзе прислал ему арбу, полную золота.

Несчастные княгини опустили головы: они сочли оба условия почти невыполнимыми.

Что теперь с ними будет? Им еще не было известно о приказе Шамиля отправить их в Ведень. Даниял-бек, дядя Мохаммед-хана, прежде находившийся на русской службе, как уже упоминалось выше, знал отца князя Давида Чавчавадзе. Он жил в Тифлисе, и ему было известно, насколько велика у знатных грузинских дам потребность в роскоши, ставшей для них необходимо­стью. Он понимал, как должны были страдать обе кня­гини, терпевшие среди своих не приобщенных к цивили­зации хозяев недостаток во всем. Поручившись за пленниц собственной головой, он предложил Шамилю, чтобы тот отправил их к нему.

Имам отказался.

— Они станут жить у меня, — сказал он, — и с ними будут обходиться, как с моими собственными женами.

Чего больше могли желать княгини? С ними будут обходиться, как с женами пророка.

Этот ответ передали обеим пленницам и предложили им написать в Тифлис, чтобы сообщить об условиях, выставленных Шамилем.

Княгиня Чавчавадзе написала два письма: одно было адресовано ее мужу, другое — исправляющему должность кавказского наместника. Оба эти письма вначале при­несли Шамилю; он велел их перевести, долго взвешивал каждую фразу и в конце концов отправил их с каким-то татарином в Тифлис.

Но в ожидании ответа он дал приказ отправляться в Ведень.

Тогда княгини попросили снабдить их какой-нибудь одеждой, поскольку они были почти наги.

Им принесли женские панталоны, шейный платок и старое кучерское платье.

Вскоре появилось и мужское пальто.

Княгиня взяла себе панталоны, дала шейный платок и пальто сестре, а кучерское платье предоставила гувер­нантке.

Княжна Нина Баратова не нуждалась ни в чем; за исключением вуали, изорванной в кустарниках, на ней было то же одеяние, в каком она покидала Цинандали. Ее слабое женское тело, должно быть, страдало, но ее девичья стыдливость ни в чем не могла упрекнуть похи­тителей.

Утром следующего дня пленницы вышли из крепости тем же путем, каким они туда вошли, то есть по лест­нице. Шамиль приказал препроводить их в Ведень по самой надежной дороге, читайте: по самой тяжелой. Речь шла о том, чтобы избежать любой попытки освободить пленниц. Сам же он поехал в другую сторону, не погово­рив с ними и даже не увидев их.

Мы не будем шаг за шагом следовать за бедными жен­щинами по этому пути, где каждый шаг таил в себе опас­ность, где они то пробирались тропами, перед которыми отступили бы даже дикие козы, то шли — и это в июле! — по снегу, в котором лошади утопали по грудь, то, нако­нец, ступали по великолепным лугам, сплошь усыпан­ным рододендронами и розовыми и белыми ромашками; по пути, где им приходилось спускаться по склонам дли­ной в триста—четыреста футов, скользя на руках, или же взбираться на кручи, опираясь на камни, шатавшиеся у них под ногами, и хватаясь за кустарники, раздиравшие им ладони.

К каравану присоединился по дороге новый пленник. Это был молодой князь Нико Чавчавадзе, дальний род­ственник князя Давида. Его захватили в крепости, где он с тридцатью грузинами выдержал трехдневную осаду, обороняясь против пятисот лезгин. Не имея больше ни одного патрона, он вынужден был сдаться.

Под его присмотр отдали одну из дочерей княгини — маленькую Марию, которую посадили позади него на лошадь.

Порой, несмотря на приказания Шамиля, несмотря на настояния муллы, сопровождавшего пленниц, их отказы­вались принимать в аулах. Фанатизм запрещал этим достойным мусульманам всякое общение с гяурами. И тогда пленники располагались на ночлег где придется: в развалившемся доме, если они имели счастье его найти, или под открытым небом, в воде или в снегу.

Обе кормилицы истощили все свои силы. Княгиня Чавчавадзе кормила грудью попеременно маленького Александра и малютку Еву — того самого ребенка, мать которого умерла по дороге еще в день похищения, во время первого привала.

Переход был настолько утомительным, что те, кто сопровождал пленников, и сами видели: им надо дать немного отдохнуть.

Они сделали остановку в каком-то ауле, где их встре­тили приветливее, чем обычно. Старый мулла принял княгинь и сопровождавших их женщин в своем доме. Всем им, а их было десять или двенадцать, отвели лишь одну небольшую комнату, но там, по крайней мере, они были в безопасности.

Роскошь приема дошла до того, что им разостлали камышовые циновки на полу.

Старый мулла, у которого они поселились, был чрез­вычайно славный человек. Он велел зарезать барана, и пленницы в первый раз после их похищения поели мяса. Мулла девять лет жил в плену у русских и говорил по-русски. Пленные дети стали предметом особых его забот и ласки.

Однажды, когда маленький Александр, сидя на коле­нях матери, плакал от голода, ибо в свои пятнадцать месяцев он уже не мог насытиться почти иссякшим мате­ринским молоком, но в то же время и не в состоянии был ни вгрызаться в жесткую баранину, ни есть черный хлеб или невыносимые для нас лепешки без соли, мулла подошел к ребенку и вложил ему в ручонку двадцатико­пеечную монету.

Княгиня залилась краской и уже протянула руку, чтобы взять монету и вернуть ее старику, но мулла остановил княгиню, сказав:

— Это чтобы купить курицу и сварить ему бульон.

Княгиня пожала руку славному человеку и поблагода­рила его.

Однако в какой-то другой день, вместо забот и внима­ния, на пленниц посыпались оскорбления и угрозы, осо­бенно со стороны женщин. Старая татарка, у которой русские убили сына, в сопровождении толпы женщин подошла к княгине Орбелиани и показала ей кулак.

— День отмщения, — воскликнула она, — это прекрас­ный день! У меня был сын, моя любовь и гордость моей жизни. Русские убили его. Но Аллах велик, Аллах спра­ведлив, Аллах мстит за меня!

Для этой женщины пленницы были русскими.

Княгиня Орбелиани спросила, что сказала ей старуха.