— А кто же вас предупредил? — прервал я юного князя.

— Наши лазутчики. У нас есть лазутчики среди лезгин, так же как и они имеют их на нашей стороне.

— Так что же они добавили? — спросил я.

— Что лезгины были бы не прочь заодно похитить меня. Мой отец принес им немало вреда: он собственной рукой отрубил три десятка их голов. Когда счет дошел до двадцати двух, император Николай прислал ему перстень. Папа, покажи свой перстень господину Дюма.

Последние слова были произнесены по-грузински. Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Казалось, что он, старый лев, счастлив повиноваться этому молодому голосу и этим свежим устам.

— Как, эти разбойники хотят похитить вас, милый князь?

— Кажется, да, — ответил мальчик.

— И в отместку отрубить эту очаровательную головку?

Я обнял мальчика и от всего сердца поцеловал его, задрожав от только что высказанной мною мысли.

— О! Отрубить мне голову? Они не настолько глупы. Для них предпочтительнее хороший выкуп, и им известно, что если бы они меня похитили, то отец, относящийся ко мне с великой любовью, продал бы все до последней пуговицы своего мундира, чтобы выкупить меня. К тому же, лезгины не рубят головы — это обычай чеченцев.

— А что же тогда они рубят? Ведь не может быть, чтобы они что-нибудь да не рубили?

— Они рубят правую руку.

— Ах, так! И что же они делают с отрубленными руками?

— Прибивают их к своим дверям. Тот, у кого их на дверях больше, чем у всех других, считается самым ува­жаемым человеком в ауле.

— И они назначают его мэром?

— Кого вы так называете?

— Местного судью.

— Да, именно так.

Полковник вернулся, держа в руках перстень.

Перстень состоял из четырех превосходных алмазов и был украшен в середине императорским вензелем.

— Когда я отрублю три головы, — произнес юный князь таким тоном, как если бы он сказал: «Когда я сорву три ореха», — отец подарит мне его, он так обе­щал.

— Подождите, пока вы не отрубите двадцать две головы, дорогой князь, и после этого напишите импера­тору Александру: он пришлет вам другой перстень, похо­жий на тот, какой император Николай прислал вашему отцу, и тогда в семье будут два таких перстня.

— О, кто знает, — с прежней своей беззаботностью произнес мальчик, — представится ли мне такой случай? Теперь ведь с каждым днем становится все менее опасно, и многие аулы уже покорились. Наверное, мне придется удовольствоваться тремя головами. Я уверен, что за свою жизнь убью трех лезгин. Да и кто не убивал столько лез­гин?

— Например, я, дорогой князь.

— Ну, вы не местный житель, и вас это не касается. Скажем, тот, с кем я разговаривал, когда вы вошли во двор, уже довел свой счет до одиннадцати и надеется, что через три-четыре дня, если только лазутчики нам не сол­гали, он доведет его до дюжины. Вот почему у него есть Георгиевский крест, как и у моего отца. У меня тоже когда-нибудь будет Георгиевский крест.

И глаза мальчика вспыхнули огнем.

В возрасте этого юного князя, над которым каждую минуту нависает угроза, что его похитят разбойники, и который говорит о рубке голов, как о самом простом деле, наши дети еще играют с куклами и, когда их пугают ночным страшилищем, прячутся между коленями своих матерей.

Правда, здешним детям кинжал на бок прикрепляют уже в том возрасте, когда нашим еще режут еду на их тарелке, чтобы не дать им дотронуться до ножа.

Я видел сына князя Меликова в белой папахе, которая была выше его самого, в безукоризненном черкесском наряде, с патронными гнездами на груди, наполненными порохом и пулями, и с острым как бритва кинжалом на боку.

Ему не было еще и двух лет, а он уже вытаскивал свой кинжал, чтобы показать клинок с клеймом знаменитого Муртаз-Али, чье имя ребенок произносил с гордостью.

Французская мать упала бы в обморок, увидев такое оружие в руках малыша, едва способного произнести «папа» и «мама».

А княгиня Меликова улыбалась и сама говорила ему:

— Покажи свой кинжал, Георгий.

Вот почему, как видите, в десять лет здешние маль­чики уже мужчины.

Я возвращаюсь, однако, к лезгинам. Подробность, касающаяся отрубленных рук, была для меня новостью.

Князь сказал мне, что в Нухе было человек двенадцать, у которых недоставало правой руки, как у трех кривых календеров из «Тысячи и одной ночи» недоставало пра­вого глаза.

Для лезгина левая рука в счет не идет, если только ему не повезет настолько, что он встретит врага без правой руки.

Однажды лезгины совершили набег на Шильду и напали на дом местного начальника Додаева, писарем у которого служил армянин по имени Ефрем Сукьясов. В разгар резни, желая с помощью уловки спасти свою жизнь, он упал и притворился мертвым. Какой-то лезгин споткнулся в темноте о его тело, распознал в нем врага и отрубил ему левую руку. У армянина хватило не то чтобы мужества, но сил удержаться от крика; к несча­стью, лезгин, выйдя на свет, сразу же заметил свою ошибку: только что отрубленная им рука служила скорее символом позора, а не победы.

Он вернулся и отрубил ему другую руку.

Ефрем Сукьясов пережил эту двойную ампутацию. В настоящее время он служит полицмейстером в Телаве.

Когда юный князь закончил рассказывать мне эту историю, в комнату вошел высокий, худощавый и блед­ный мужчина. Князь Тарханов принял его приветливо, как принимают друзей дома.

Я вопрошающе взглянул на Ивана, который прекрасно понял меня.

— Это Мирза-Али, — сказал он, — татарский перевод­чик при моем отце. Вы ведь любите истории, не правда ли?

— Особенно когда их рассказываете вы, дорогой князь.

— Так вот, спросите его, почему он дрожит.

И в самом деле, я заметил, что рука Мирзы-Али, когда он протянул ее князю, заметно дрожала.

— Говорит ли он по-французски? — спросил я Ивана.

— Нет.

— Как же, по-вашему, я могу задать ему этот вопрос?

— Я задам его от вашего имени.

— А ответ?

— Я переведу его вам.

— На таком условии я согласен.

— Тогда возьмите ваш карандаш и ваш дневник.

— Стало быть, это целый роман?

— Нет, это подлинная история. Не правда ли, Мирза- Али?

Татарин обернулся и, с грустной улыбкой посмотрев на мальчика, в свою очередь что-то сказал ему, явно желая узнать от него смысл слов, только что произнесен­ных им на иностранном языке.

Мальчик объяснил ему мое желание, а лучше сказать, внушенное им мне желание узнать, откуда у Мирзы-Али это дрожание.

Татарин повиновался без возражений, околичностей и предисловий.

Вот что он рассказал.

Генерал Розен обложил Гимры, родину Шамиля (в начале нашего повествования мы уже рассказывали о блокаде и осаде этого аула). У барона Розена было три­дцать шесть тысяч человек, у Кази-муллы — четыреста. Блокада продолжалась три недели, приступ — двенадцать часов. Кази-мулла и его четыреста человек были убиты. Лишь один Шамиль чудесным образом спасся. Мы уже упоминали, что с тех пор и начинается его влияние на горцев.

Но в те дни, когда Гимры только взяли в блокаду и до приступа дело еще не дошло, Кази-мулла, будучи по характеру человеком веселым, велел спросить генерала Розена, не пропустит ли тот его через окружение, чтобы он, выполняя свой обет, мог совершить паломничество в Мекку.

Генерал Розен ответил, что он не может взять на себя решение такого рода, но может снестись по этому вопросу с князем Паскевичем, императорским наместником на Кавказе.

На следующий день прибыл новый посланец Кази- муллы.

На этот раз Кази-мулла спрашивал, сможет ли он, если ему позволят совершить это паломничество, пред­принять его вместе с конвоем.

На третий день пришел третий посланец.

На этот раз Кази-мулла спрашивал, возьмет ли на себя русское правительство, если численность конвоя дойдет до пятидесяти тысяч человек, расходы на их питание и квартирование.

Генерал Розен, не уловивший вначале ни цели, ни тон­кости насмешки, начал догадываться, что Кази-мулла язвит. Он направил к нему своего переводчика Мирзу- Али, чтобы понять, в конце концов, чего же тот хочет.