Заметим, что Мирза-Али — мусульманин суннитского толка.

Мирза-Али был приведен к Кази-мулле и изложил ему требование генерала Розена.

Ничего не ответив ему, Кази-мулла призвал двух пала­чей, велел им стать с топорами в руках по обе стороны Мирзы-Али, раскрыл Коран и велел посланцу генерала прочитать ту статью закона, где сказано, что всякий мусульманин, поднимающий оружие против мусульма­нина, наказывается смертью.

Это был настолько случай Мирзы-Али, служившего христианскому генералу Розену против имама Кази- муллы, что никакой ошибки тут быть не могло.

Так что Мирза-Али начал дрожать и защищать свою голову, пуская в ход лучшие доводы, какие только можно было найти.

Он всего лишь бедный татарин, говорил Мирза-Али, так что не в его власти было выбирать того, кому он хотел бы служить, и ему пришлось служить тому, в чьи руки его отдала судьба.

А так как он попал в руки русских, то поневоле слу­жил русским.

Кази-мулла ничего не отвечал, но, без сомнения, все эти доводы казались ему неубедительными, ибо он все сильнее хмурил брови, и чем сильнее он их хмурил, тем больше дрожал Мирза-Али.

И тогда Мирза-Али стал говорить еще красноречивее.

Его защитительная речь длилась четверть часа.

По прошествии четверти часа Кази-мулла счел наказа­ние достаточным и объявил несчастному переводчику, что на этот раз он его прощает, но пусть тот воздержится когда-нибудь являться к нему снова.

Мирза-Ал и отделался только страхом, но это был страх такого рода, что дрожание, появившееся у бедняги при виде грозно нахмуренных бровей кавказского Юпитера, сохранилось у него до сих пор и, вероятно, сохранится до самой его смерти.

Ивану, видимо, доставляло удовольствие заставлять бедного Мирзу-Али рассказывать эту историю, и он не упустил представившийся ему удобный случай оживить его страхи и усилить его дрожание.

Мы выпили чай и выслушали две истории. Я счел своим долгом вознаградить моего милого переводчика и предложил ему не только осмотреть мои ружья, но и испытать их во дворе.

Он тотчас снова сделался ребенком, закричал от радо­сти, захлопал в ладоши и бегом первым спустился с лест­ницы.

Из шести ружей, которые я привез с собой, у меня осталось только четыре: одно было подарено, другое — обменено.

Из оставшихся четырех ружей два были обыкновен­ными двустволками: одна мастера Зауэ из Марселя, дру­гая — Перрен-Лепажа.

Два другие были превосходными ружьями Девима.

Одно, которым я пользуюсь больше двадцати лет, вхо­дит в число первых ружей системы Лефошё, изготовлен­ных Девимом.

Другое — это карабин, подобный тому, что был пода­рен Жерару, истребителю львов, «Охотничьей газетой».

Дальнобойность карабина необычайна, точность — великолепна.

Карабины и обычные двуствольные ружья были хорошо известны юному князю. Но вот что ему не было известно и что вызвало у него восторженное удивление, так это ружье, заряжавшееся с казенной части.

С удивительной сообразительностью он тотчас понял механизм переломной конструкции и устройство патрона.

Но любопытнее всего было то, что он слушал мои объ­яснения, опершись на крупного ручного оленя, который, казалось, тоже проявлял к ним интерес, тогда как огром­ный черный баран, лежавший в четырех шагах от оленя и менее любопытный, чем он, явно обращал на наш раз­говор куда меньше внимания, ограничиваясь тем, что время от времени поднимал голову и высокомерно смо­трел на нас.

Из опасения, что с юным князем может случиться какая-нибудь беда, я решил прежде него испытать ружье переломной конструкции. Велев поставить на другом конце двора, противоположном тому, где находились мы, доску, а точнее говоря, брус, я вставил патроны в оба ствола, затем запер стволы и, настроившись увидеть кра­ешком глаза прыжки, которые сделают олень и черный баран, произвел два выстрела одновременно.

К моему большому удивлению, ни олень, ни баран не тронулись с места. И тот, и другой давно привыкли к ружейной пальбе, и, если бы кто-нибудь затратил немного труда, чтобы пополнить их военное образование, они, подобно тем зайцам, каких показывают на ярмарках, били бы в барабан и стреляли бы из пистолета.

Пока я восхищался отвагой обоих животных, Иван кричал от радости; он подбежал к брусу: одна из пуль отщепила его край, другая попала прямо в середину.

— Теперь моя очередь, моя! — воскликнул он.

Это было вполне справедливо.

Так что я дал ему патроны и позволил самому зарядить ружье.

Он сделал это не только безошибочно, но и не заду­мываясь. Ему было достаточно один раз увидеть, как это делал я, чтобы с полнейшей точностью воспроизвести теперь все мои действия.

Однако, зарядив ружье, он стал искать для него точку опоры. Я хотел отговорить его стрелять таким образом, но он на это не согласился. Чаще всего жители Востока хорошо стреляют только с опорой.

Он нашел бочку — на этом дворе можно было найти все что угодно — и оперся на нее.

Но, несмотря на эту опору, обе выпущенные им пули прошли мимо доски: одна слева от нее, другая справа, почти коснувшись ее, но все же не задев.

Он покраснел от досады.

— Можно мне выстрелить еще раз? — спросил он меня.

— Разумеется! Стреляйте столько, сколько хотите: патроны и ружье в вашем распоряжении. Однако позвольте мне наметить вам точку прицела на мишени: вы промахнулись лишь потому, что ваш глаз ни на что не был нацелен.

— Ну да, вы говорите так, чтобы меня утешить.

— Нет, я говорю так, потому что это правда.

— Но вы-то тогда как попали в мишень, не имея точки прицела?

— Потому что я следил за одной подходящей точкой.

— И что это за точка?

— Гвоздь, который вы едва видите, а я вижу отчет­ливо.

— Я тоже его вижу.

— Ну так вот, сейчас я прикреплю к этому гвоздю кло­чок бумаги и ручаюсь, что на этот раз вы попадете хотя бы в доску.

Он покачал головой, как стрелок, которого первый неудачный опыт сделал недоверчивым.

Пока он вынимал из стволов старые патроны и вкла­дывал в них новые, я приладил к доске кружок бумаги величиной с ладонь, потом отошел в сторону на дюжину шагов и крикнул юному князю:

— Стреляйте!

Он снова стал на колени, опять оперся на бочку, долго целился и выстрелил из первого ствола.

Пуля попала прямо в доску, на шесть дюймов ниже бумаги.

— Браво! — закричал я. — Но у вас чуть дрогнула рука, когда вы нажимали на спуск, и из-за этого пуля откло­нилась вниз.

— Вы правы, — сказал он, — и на этот раз я буду вни­мательнее.

Он выстрелил еще раз, и пуля ударила прямо в бумаж­ный кружок.

— Ну не говорил ли я вам! — вскричал я.

— Так я попал в цель? — спросил он, весь трепеща от надежды.

— В самую середину. Да вы сами посмотрите.

Он бросил ружье и побежал к мишени.

Я никогда не забуду этого прекрасного детского лица, принявшего вдруг выражение мужественности и свети­вшегося гордостью.

Он обернулся к князю, стоявшему на балконе и сле­дившему за малейшими подробностями этой сцены.

— Ну вот, отец, — воскликнул он, — ты можешь позво­лить мне идти с тобой в поход, ведь теперь я умею стре­лять из ружья!

— Через три или четыре месяца, дорогой князь, — ска­зал я ему, — ко дню вашего боевого крещения, вы полу­чите из Парижа точно такое же ружье, как мое.

Мальчик протянул мне руку:

— То, что вы сказали мне сейчас, это правда?

— Даю вам честное слово, князь.

— Я любил вас еще до того, как мы познакомились, — сказал он мне, — но полюбил еще больше с тех пор, как узнал вас.

И он прыгнул мне на шею.

Милое дитя, ты непременно получишь ружье, и пусть оно принесет тебе счастье!

XXXII. НУХА: УЛИЦЫ, ЛЕЗГИНЫ, БАЗАР, СЕРЕБРЯНЫХ ДЕЛ МАСТЕРА, СЕДЕЛЬЩИКИ, ШЕЛК, ПРОМЫСЛЫ, ХАНСКИЙ ДВОРЕЦ

После завтрака я спросил юного князя, не соблаговолит ли он показать мне город, и прежде всего базар.

Мальчик взглядом попросил разрешения у отца, и тот кивнул ему в знак согласия.