— Я могу написать его вам, но с условием, что вы про­чтете его без меня. Это условие sine qua non^[1].

— Пусть так, пишите.

— Дайте мне карандаш и клочок бумаги из вашего дневника.

Я вырвал из своего дневника клочок бумаги и подал ей его вместе с карандашом.

Она написала на этом обрывке несколько слов, сло­жила его и вернула мне, а я засунул сложенный листок между двумя чистыми страницами дневника.

Потом мы делали покупки, бегали из магазина в мага­зин, так что я забыл об этом листке бумаги и, следова­тельно, так и не купил предмета, о каком идет речь.

И только два месяца спустя, в Саратове, дойдя до стра­ниц, между которыми была спрятана сложенная записка, я нашел ее и развернул, не зная, что она содержит, и совершенно забыв о разговоре в лавке скобяных това­ров.

Записка содержала лишь одну короткую строчку:

«Это дорожные ночные горшки: не забудьте купить один из них».

Увы! Было уже слишком поздно. В Саратове их не продают.

Такими предметами запасаются в Каире или Алексан­дрии, перед тем как отправиться в плавание по Нилу или отважиться странствовать по пустыне.

Что бы ни говорили русские, их цивилизации далеко до цивилизации народа, который еще сто лет тому назад, не желая упустить ни слова из проповедей отца Бурдалу, пользовавшихся чрезвычайной известностью и чрезвы­чайно длинных, изобрел, чтобы ходить в церковь, пред­меты хотя и несколько иной формы, но употреблявшиеся подобно тем, какие жители России изобрели для путеше­ствия из Москвы в Астрахань.

Я привожу эту занятную подробность для этимологов, которые через пятьсот, тысячу, две тысячи лет будут искать происхождение названий «бурдалу» и «рамбюто», приложенных: одно — к сосуду, другое — к будке.

Первое название будет для них провожатым ко вто­рому.

Однако мы слишком удалились от Нухи. Вернемся туда; было бы досадно покинуть этот город, не рассказав вам о нем то, что мне следует о нем рассказать.

XXXI. КНЯЗЬ ТАРХАНОВ

Нукер ждал нас, чтобы передать нам слова князя Тарха­нова, испытывавшего крайнее сожаление, что накануне его не разбудили и нам пришлось провести ночь в казен­ном доме. Князь выразил желание, чтобы наши вещи были немедленно перенесены к нему в дом и мы распо­ложились там и только там. Он ждал нас к чаю.

Я уже говорил, что дом князя находился как раз напро­тив казенного дома, так что наш переезд на другое место не должен был быть ни долгим, ни трудным. Впрочем, вначале мы переселились сами, предоставив нукерам и слугам позаботиться о переносе багажа.

Вход в дом князя был необычайно живописен: главные ворота, поставленные наискось, чтобы их легче было оборонять, и калитка в этих воротах, устроенная так, что только один человек мог пройти через ее узкий проем, свидетельствовали о мерах предосторожности, принятых на случай штурма.

Ворота вели в обширный двор, засаженный огром­ными платанами; у подножия каждого из этих деревьев били копытом о землю две-три лошади, полностью сна­ряженные к бою. Среди лошадей прохаживались взад и вперед около двух десятков есаулов; на плечах у каждого из них была бурка, на голове — остроконечная папаха, на левом боку — шашка и кинжал, на правом — писто­лет.

Командир этих есаулов, человек лет сорока, неболь­шого роста, но крепкого сложения, разговаривал с две­надцатилетним мальчиком, одетым в черкесское платье и вооруженным кинжалом.

У мальчика была очаровательная внешность; в нем легко было распознать грузинский тип во всей его чистоте: черные волосы, опускающиеся до самых бровей, как у Антиноя; черные брови и ресницы; бархатные глаза, прямой нос, алые чувственные губы и великолеп­ные зубы.

Заметив меня, он направился прямо в мою сторону.

— Вы, верно, господин Александр Дюма? — произнес он на чистейшем французском языке.

— Да, — отвечал я, — а вы, верно, князь Иван Тарха­нов?

Я узнал мальчика по тому, как мне описал его Багра­тион.

Он обернулся к командиру есаулов и что-то живо ска­зал ему по-грузински.

— Могу ли я спросить вас, князь, что вы сказали этому офицеру?

— Разумеется. Я сказал ему, что узнал вас по тому, как мне вас описали. Сегодня утром, когда нас известили, что в казенном доме остановились путешественники, я сказал отцу: «Наверняка, это господин Александр Дюма». Нас предупредили о вашем прибытии, но, поскольку вы очень задержались, мы опасались, что вы предпочли дорогу через Елисаветполь. Папа, папа! — закричал он пятидесятилетнему мужчине могучего телосложения, облаченному в повседневный мундир русского полков­ника. — Папа, это господин Александр Дюма!

Тот кивнул и стал спускаться по лестнице балкона, выходящего на двор.

— Вы позволите мне обнять молодого хозяина, кото­рый так сердечно меня принимает? — спросил я маль­чика.

— Конечно! — ответил он и бросился мне на шею. — Из-за своей лени я не читал еще ни одной вашей книги, но теперь, познакомившись с вами, прочту все, что вы написали.

Тем временем его отец уже сошел во двор и прибли­жался к нам.

Иван вприпрыжку бросился к нему навстречу, радостно хлопая в ладоши:

— Ну вот, я же говорил тебе, папа, что это господин Александр Дюма! Так и есть, и он проведет у нас целую неделю.

Мальчик перевел мне свои слова, и я улыбнулся:

— Мы уедем сегодня вечером, князь, или, самое позд­нее, завтра утром.

— Нет, сегодня же вечером, если это возможно, — про­изнес Муане.

— Во-первых, мы не позволим вам уехать сегодня вечером, потому что не хотим, чтобы вас зарезали лез­гины. Что же касается завтрашнего дня, то это мы еще посмотрим.

Я приветствовал отца молодого человека. Он поздоро­вался со мной, заговорив по-русски.

— Мой отец не говорит по-французски, — сказал мальчик, — но я буду вашим переводчиком. Отец просит передать вам, что он очень рад видеть вас в своем доме, а я отвечаю от вашего имени, что вы принимаете госте­приимство, которое он вам предлагает. Дмитрий говорит, что у вас превосходнейшие ружья. Мне очень нравятся ружья. Вы мне их покажете, не правда ли?

— С величайшим удовольствием, князь.

— Идемте же, чай вас уже ждет.

Иван сказал несколько слов по-грузински отцу, и тот указал нам дорогу, стараясь пропустить нас вперед.

Мы дошли до лестницы. По обе ее стороны тянулась открытая галерея.

— Вот комната для этих господ, — сказал мальчик, — а ваша там, наверху. Ваши вещи положат в третью комнату, чтобы они вам не мешали. Проходите же: отец ни за что не пойдет впереди вас.

Я поднялся по лестнице и оказался на балконе. Маль­чик побежал вперед, чтобы открыть нам дверь в гости­ную.

— Теперь, — произнес он, приветствуя нас, — вы у себя дома.

Все это говорилось с оборотами речи, которые я ста­раюсь передать, с галлицизмами, невероятными в ребенке, родившемся за полторы тысячи льё от Парижа, в Персии, на краю Ширвана, и никогда не покидавшем своего родного края.

Я был восхищен, и это в самом деле казалось чудом.

Мы сели за стол, на котором кипел самовар.

Взяв стакан чая — мне кажется, я уже упоминал, что в России, а следовательно, и во всех подвластных ей краях мужчины пьют чай из стаканов и лишь женщины имеют право пить его из чашек, — так вот, повторяю, взяв ста­кан чая, я выразил князю свою признательность и задал ему несколько полагающихся в таких случаях вопросов. Сын переводил отцу мои слова по мере того как я их произносил, причем делал он это с удивительной легко­стью, как будто всю свою жизнь служил переводчиком.

Внезапно на ум мне пришло воспоминание о часо­вом.

— Кстати, — сказал я, обращаясь к князю Ивану, — уж не из опасения ли, что мы сбежим, поставили этой ночью часового у наших дверей?

— Нет, — со смехом отвечал молодой человек (я не смею больше называть его мальчиком), — нет, это было сделано для нашей безопасности.

— Что значит «для нашей безопасности»? Нашей без­опасности что-нибудь угрожало?

— И да, и нет. Нас предупредили, что лезгины наме­рены совершить набег на шелковую фабрику в Нухе, и добавили ...