Армянин примерно такого же телосложения, что и перс, но он склонен жиреть, чего никогда не происходит с персом. У него, как и у перса, удивительно правильные черты лица, чудесные глаза, взгляд, который присущ только ему и который в одно и то же время заключает в себе, словно три изломанных луча молнии, рассудитель­ность, серьезность, печаль или покорность, а может быть, и то, и другое. Он сохранил нравы патриархов. Для него Авраам умер вчера, а Иаков еще жив; отец — это неогра­ниченный повелитель в семье; после него власть принад­лежит старшему сыну: младшие братья — его слуги, сестры — его служанки; однако старший сын вместе с братьями и сестрами всегда почтительно склоняется перед неоспоримой и несгибаемой волей отца. Они редко обедают за столом своего отца, редко позволяют себе сесть в его присутствии: для того, чтобы они сделали это, нужно не просто приглашение со стороны отца, а его приказание. Если в дом придет желанный или достойный уважения гость, что для армянина значит одно и то же, в доме устраивается праздник. Режут — правда, не откормленного теленка, ибо телята стали редкостью в Армении; не потому ли, хотя я в это не верю, так часто встречаются там теперь блудные сыновья? — режут барана, готовят баню и приглашают всех друзей на тра­пезу; чуточку воображения, и ничто не мешает предста­вить себе, что на эту трапезу сейчас придут Иаков и Рахиль, сядут за стол и будут праздновать свою помолвку.

Такова внешняя, видимая сторона характера армян, с их строгой бережливостью, удивительной собранностью ума и невероятной торговой хваткой.

Другая же сторона, та, что остается в тени и стано­вится видимой только после продолжительного знаком­ства с армянами и глубокого их изучения, сближает армянскую нацию с еврейской, с которой она свя­зана преданиями и историческими воспоминаниями, восходящими к началу мира. Ведь это в Армении нахо­дился земной рай; это в Армении брали свое начало четыре ветхозаветные реки, орошавшие землю; это на высочайшей горе Армении остановился ковчег; это в Армении началось новое заселение уничтоженного мира; это, наконец, в Армении патриарх Ной, покровитель всех пьяниц на свете, насадил виноград и испытал силу вина.

Подобно евреям, армяне были рассеяны, но не по всему свету, а по всей Азии. Там они побывали под вла­дычеством всякого рода, но всегда деспотическим, всегда иноверческим, всегда варварским, имеющим лишь соб­ственные прихоти в качестве правил, лишь собственные желания в качестве законов. В итоге, видя, что принад­лежащие им богатства служат предметом домогательства, они стали скрывать эти богатства; осознав, что откровен­ное слово — это слово опрометчивое и что оно может привести их к гибели, они сделались молчаливыми и лживыми. Поскольку они рисковали бы головой, выра­жая признательность своему вчерашнему покровителю, им пришлось стать неблагодарными; и наконец, не имея возможности быть честолюбивыми, ибо всякое поприще, кроме торговли, было для них закрыто, они сделались торговцами, усвоив всю хитрость и всю мелочность, при­сущую этому сословию. Тем не менее слово армянина почти не ставится под сомнение, а его подпись под тор­говым соглашением почти священна.

Что же касается татарина, о котором у нас уже шла речь, то смешение его с кавказскими племенами укра­сило его изначальный облик. Он был завоевателем и остался воителем; был кочевником и сохранил любовь к странствиям; он охотно трудится табунщиком, пастухом, скотоводом. Он любит горы, долгую дорогу, степи и, наконец, свободу; весной мужчина покидает свою деревню и возвращается туда лишь осенью, а его жена тем временем прядет шерсть овец, которых он пасет, и ткет кубинские, шемахинские и нухинские ковры, кото­рые бесхитростностью орнамента, очарованием цветов и прочностью нити соперничают с персидскими коврами и имеют перед ними то преимущество, что продаются за вполовину меньшую цену.

Татары делают также кинжалы с закалкой высочай­шего качества, ножны с богатыми украшениями и те ружья, инкрустированные слоновой костью и серебром, за какие горский вожак дает четырех лошадей и двух женщин.

Когда имеешь дело с татарином, нет нужды в его под­писи: достаточно его слова.

Вот среди этого населения, которое состоит из трех разных народов и с которым мы впервые встретились в Дербенте, нам и предстояло отныне жить. Так что было неплохо получше изучить его, чтобы получше его знать.

Я ни слова не говорю здесь о грузинском народе, кото­рый не встретишь нигде вне Грузии и которому, впрочем, надо посвятить — настолько он прекрасен, благороден, честен, отважен, щедр и воинствен — отдельный очерк.

В Баку торгуют в основном шелком, коврами, сахаром, шафраном, персидскими тканями и нефтью.

О торговле нефтью мы уже говорили.

Торговля шелком весьма значительна, хотя она и не может сравниться с той, что ведется в Нухе. В Баку соби­рают от пятисот до шестисот тысяч фунтов шелка, кото­рый, в зависимости от своего качества, продается по цене от десяти до двадцати франков за фунт.

Русский фунт состоит из двенадцати унций.

За шелком следует шафран; его собирают от шестна­дцати до восемнадцати тысяч фунтов в год. Он продается по цене от восьми до двенадцати и даже до четырнадцати франков за фунт.

Из шафрана, замешенного на кунжутном масле, делают плоские лепешки, удобные для перевозки.

В Баку продают два сорта сахара: один сорт, превос­ходного качества, ввозится из Европы; другой, изготав­ливаемый в Мазендеране, продается в виде небольших брусков и по цене нашего сахара-сырца.

Понятно, что из всех этих товаров мне было любо­пытно увидеть лишь ковры, персидские ткани и ору­жие.

Однако г-жа Фрейганг, как истинная дочь Евы, начала с того, что повела меня к своему ювелиру. Это был очень искусный финифтянщик, перс по имени Юсуф.

Какое счастье, что я начал свое путешествие со Штет­тина и Санкт-Петербурга, а не с Поти и Тифлиса, ведь тогда мне точно не удалось бы побывать дальше Дер­бента.

Да и как бы я вернулся в таком случае домой?

Какая прелесть для воображения художника все эти восточные драгоценности, ткани, ковры, оружие!

У меня хватило мужества сопротивляться соблазнам и купить лишь коралловые четки, сердоликовый розарий и ожерелье из татарских монет.

После чего я убежал от волшебника с золотой палоч­кой, не беспокоясь о том, следует ли за мной г-жа Фрей- ганг.

Самое любопытное, что эти люди, имеющие дело с жемчугом и алмазами, эти Бенвенуто Челлини в остро­конечных папахах, живут в лачугах, куда к ним надо взбираться по полуразвалившимся лестницам и где улич­ный ветер, проникающий сквозь разбитые стекла окон, раздувает плавильники.

Госпожа Фрейганг догнала меня: она подумала, что я укушен какой-нибудь фалангой.

— На базар, на базар! — воскликнул я, обращаясь к к-же Фрейганг. — Иначе мы никогда не уйдем от вашего финифтянщика.

И в самом деле, он показал нам чаши, какие можно увидеть только в «Тысяче и одной ночи», головные уборы султанш и пояса пери.

Все это было сделано с помощью удивительно простых инструментов: молотка, пробойника и резца.

Конечно, эти изделия не столь законченны, как те, что выходят из магазинов Жаниссе или Лемоннье, но зато сколько в них своеобразия!

А среди этой грязи, бегающих тараканов, скребущихся мышей, копошащихся детей поднимается дым из медной курильницы, и вам кажется, что вы перенеслись во вре­мена Шардена.

Да, таков Восток: благовония, драгоценности, оружие, грязь и пыль.

Мы направились к базару.

Там вас подстерегают искушения иного рода. Персид­ские шелка, турецкий бархат, карабахские ковры, ленко­ранские подушки, грузинское шитье, армянские покры­вала, тифлисские позументы и другие Бог весть какие вещи — все это привлекает, соблазняет, останавливает.

О бедные мои парижские друзья, кому Господь Бог вложил столько света в глаза, что вида одной восточной ткани достаточно, чтобы унять вашу досаду из-за того, что вы за полцены продали свою картину: будь я богат, сколько сокровищ повесил бы я на стенах ваших мастер­ских, сколько чудес разложил бы у ваших ног!