Мы расстались с нашими хозяевами, пожав им руки. Главный кочевник, который уже поднес нам хлеб, при­урочив этот дар к нашему прибытию, дал нам еще один хлеб, в предвидении нашего отъезда, ибо у этого коче­вого племени не принято заботиться лишь о вечернем ужине: эти люди заботятся и о завтраке, который будет на следующий день.

Я спросил того, кто поднес нам хлеб и соль, как его имя: он назвался Абдель-Азимом.

Да хранит Господь Абдель-Азима!

XXVI БАКУ

На рассвете мы проснулись и осмотрелись кругом, оты­скивая взглядом татар и их верблюдов, но никого не было: наши татары снялись ночью, и степь была так же пустынна, как и море.

Я не знаю ничего печальнее моря без кораблей.

Пока мы еще спали, наш татарин привел лошадей; оставалось лишь запрячь их в экипажи и отправиться в путь.

Голубоватая дымка, стлавшаяся по земле, обещала нам великолепный день. Невидимо для нас касаясь земли, сквозь эту дымку проходили стада диких коз, столь бес­покойных, столь пугливых, столь боязливых, что я никак не мог приблизиться к ним на ружейный выстрел. Гор­ные вершины были розового цвета, склоны гор — фио­летового с лазурными тенями, степь — золотисто­желтого, а море — темно-синего.

Нам предстояло расстаться с этим бедным Каспием — пустынным, затерянным, забытым, неведомым и, веро­ятно, оклеветанным, — чтобы снова увидеть его только в Баку.

В самом деле, мы прибыли в ту точку Апшеронского мыса, где дорога, которая от Кызыл-Буруна следовала вдоль морского берега, круто поворачивает вправо, углу­бляется в степь и покидает мыс, уходящий, словно острие пики, в Каспийское море.

Первые пять-шесть верст мы следовали по ровной дороге, пролегавшей по степи; потом нам стали попа­даться каменистые бугры, представлявшие собой первые складки гористой местности; наконец, чередование подъ­емов и спусков начало ощущаться сильнее: мы пересе­кали последние отроги Кавказа.

На этих плоскогорьях, в этих глубоких долинах, вид которых напоминает пейзажи нашей Бургундии, видне­лись небольшие селения, где спокойно дымились печные трубы и мирно паслись стада.

Взошедшая пшеница местами набрасывала на серый фон гор свой зеленый покров с неровно обрезанными краями.

Из собственной ли прихоти кто-то обрезал его таким образом? Или же притязания соседей придали ему такую форму?

Во всяком случае, этим удостоверяла свое присутствие цивилизация.

Из груди у меня вырвался вздох: я уже так давно ничего не слышал о ней и поэтому так хорошо себя чув­ствовал!

Неужели мы завершили самую красочную и опасную часть своего путешествия?

Однако наш татарин, к которому мы обратились с рас­спросами, успокоил нас. По его словам, на другом склоне Кавказа, между Шемахой и Нухой, и красочности, и опасностей у нас должно было быть сколько угодно.

Опасность — странный спутник в дороге; сначала ее боятся, всячески ее избегают, потом свыкаются с ее соседством и, наконец, желают ее присутствия: это воз-

буждающее средство, которое удваивает цену всего. Опасность появляется, и ее встречают, как желанную гостью; затем она мало-помалу удаляется, покидает вас и исчезает, и тогда вы сожалеете о ее отсутствии, призы­ваете ее и, если даже вам придется ради этого свернуть с дороги, готовы идти туда, где она есть.

Мы были бы рады сказать ей не «прощай», а лишь «до свидания».

Дорога оставалась почти все такой же, подъемы чере­довались со спусками, и так продолжалось до тех пор, пока перед нами не предстал подъем более крутой и более обрывистый, чем все предшествующие; мы выпрыг­нули из тарантаса, сделав это не столько ради того, чтобы облегчить нагрузку на лошадей, а ради того, чтобы побы­стрее взобраться на вершину последней горы, скрыва­вшей от нас Баку, и стали пешком подниматься по ее склону.

Взобравшись на самую высокую ее точку, мы снова увидели Каспий, но между нами и морем, видневшимся, впрочем, лишь на некотором расстоянии от берега, лежал Баку, спрятанный в складке местности.

Но вскоре город предстал перед нами, словно по вол­шебству: мы, казалось, сходили с неба.

На первый взгляд есть два Баку: Баку белый и Баку черный.

Белый Баку — это расположенное вне города предме­стье, застраивавшееся в основном с того времени, когда Баку стал принадлежать русским.

Черный Баку — это старый Баку, персидский город, местопребывание ханов; он окружен стенами менее кра­сивыми и менее живописными, чем стены Дербента, но, тем не менее, исполненными своеобразия.

Разумеется, все эти стены были воздвигнуты, чтобы противостоять холодному оружию, а не артиллерии.

Посреди города, заключенного в этих стенах, своим цветом, более темным, чем у других зданий, выделяются ханский дворец, разрушенный минарет, старая мечеть и Девичья башня, подножие которой омывается морем.

С этой башней связана легенда, давшая ей название, удивительное для сооружения такой высоты и такой тол­щины, — Девичья башня.

Один из ханов Баку имел красавицу-дочь; в полную противоположность античной Мирре, влюбленной в сво­его отца, тут отец был влюблен в свою дочь. Упорно пре­следуемая своим родителем и не зная, как отвергнуть его кровосмесительную страсть, девушка поставила хану условие: она уступит ему, если в доказательство своей любви к ней он велит построить самую высокую и самую крепкую городскую башню, чтобы дочь устроила там свое жилище.

В ту же минуту хан собрал своих рабочих, и они при­нялись за дело.

Башня начала быстро расти: хан не жалел ни камней, ни людей.

Однако, на взгляд девушки, башня все никак не дости­гала достаточной высоты.

«Еще один ярус», — говорила она всякий раз, когда ее отец уже считал работу законченной.

Так что ряды кладки ложились один на другой, и башня, хотя ее возводили на берегу моря, то есть в ниж­ней части города, уже поднялась на высоту минарета, находившегося в его верхней части.

И вот настала минута, когда пришлось признать, что башня достроена.

Теперь следовало заняться ее убранством.

Башню убрали самыми богатыми персидскими тка­нями.

Когда же там был разостлан последний ковер, дочь хана, сопровождаемая своими придворными дамами, в первый раз поднялась на вершину башни, заявив, что она желает насладиться открывающимися оттуда видами.

Поднявшись на верхнюю площадку башни, она помо­лилась, препоручила свою душу Аллаху и, перепыгнув через стенные зубцы, бросилась в море.

На пути к этому памятнику девичьего целомудрия вам встретится другой памятник, напоминающий о преда­тельстве.

Это посмертный памятник русскому генералу Цициа- нову.

Генерал Цицианов, управлявший Грузией, осаждал Баку.

Хан, заявив, что он желает выставить условия, на которых город будет сдан русским, попросил о встрече с генералом Цициановым.

Армяне, друзья русских, предупредили генерала, что хан намерен убить его во время этой встречи.

Он ответил, как Цезарь: «Они не осмелятся», — отпра­вился на встречу и был убит.

Жители Баку, страшась возмездия, которое должно было обрушиться на их город, подняли восстание и изъ­явили желание выдать убийцу русским.

Однако тот сумел ускользнуть от них и укрылся в Пер­сии. Так что русским был отдан лишь город.

Баку, главные здания которого были построены Абба­сом II, во все времена считался священным местом для гебров. Ханство, вначале независимое, позднее стало вассалом Персии, которая в 1723 году уступила его Рос­сии, в 1735 году возвратила его себе, но в конце концов, вследствие вероломного поступка последнего хана, утра­тила окончательно.

Гробница генерала Цицианова воздвигнута на склоне холма, посреди пустыря, протянувшегося между городом и предместьем. Она построена на том самом месте, где генерал был убит.

Тело его покоится в Тифлисе.

Въезд в Баку такой же, как у самых неприступных средневековых крепостей. Единственные ворота, позво­ляющие преодолеть три ряда крепостных стен, настолько узкие, что экипаж не сможет протиснуться сквозь них, если не отпрячь пристяжных лошадей тройки и не запрячь их цугом. Проехав через северные ворота, вы оказываетесь на площади, где архитектура домов тотчас же выдает присутствие европейцев.