— В таком случае пригласите его от моего имени, дорогой князь, но с одним условием.

— Каким?

— Что он подарит мне перевод своей речи на персид­ский язык: я намерен вставить ее в рамку.

— Это большая честь для него: он принесет вам этот перевод, когда придет на обед.

И князь передал мое приглашение Кавус-беку Али- Бену, пообещавшему мне прийти на обед и принести с собой текст своей речи.

Пока все это происходило, привели четырех лошадей.

— А это еще что такое? — спросил я Багратиона. — Неужели эти лошади обучены грамоте и тоже прочли мои книги?

— Нет, это всего-навсего четыре лошади, верхом на которых мы поднимемся в крепость, куда невозможно доехать в экипаже.

— А нельзя ли нам отправиться туда пешком?

— Если у вас есть желание оставить свои сапоги в грязи, а вслед за сапогами оставить там и носки, то да; но если вы намерены прибыть туда так, чтобы иметь воз­можность познакомиться с комендантом крепости, с его женой и дочерью, ожидающими вас к себе на завтрак, то поезжайте верхом.

— Так комендант ждет меня к завтраку?

— По крайней мере, он дал мне знать об этом. Но, в конце концов, если вам этого не хочется, вы вольны отказаться.

— Да нет уж, черт побери! А вы уверены, что все эти люди не принимают меня за потомка Александра Вели­кого, построившего, по их мнению, этот город?

— Берите выше: они принимают вас за самого Алек­сандра Великого, победителя при Арбелах! А вот и Буце­фал. Садитесь!

Я оседлал Буцефала и, попросив Багратиона занять место во главе колонны, двинулся вслед за ним.

Мы приехали в крепость.

Следует думать, что достойный комендант наблюдал за нашими передвижениями, пользуясь подзорной трубой: он и его адъютант ждали меня у ворот.

Обменявшись с комендантом первыми приветствиями, я попросил у него разрешения обернуться назад.

Отсюда город представал передо мной совершенно иначе, чем я видел его накануне, и мне хотелось позна­комиться с ним и с этой стороны.

Теперь, вместо того чтобы взбираться на вершину горы, Дербент спускался к морю, имея в ширину около одного километра, а в длину — три километра; оттуда, где мы находились, виднелись крыши домов с просве­тами улиц между ними и, на всем пространстве города, лишь два массива зелени.

Один из них был городским садом.

Другой — платанами мечети, под сенью которых были погребены глаза жителей Дербента.

Муане сделал мельчайшую зарисовку города, рассчи­тывая увеличить ее потом в размерах в десять раз.

Мне редко доводилось видеть что-либо величествен­нее картины, расстилавшейся перед моими глазами.

Багратион обратил мое внимание на то, что завтрак, по всей вероятности, остывает и нам следовало бы войти в дом коменданта.

Мы нашли там все очаровательное семейство, ожида­вшее нас: жену коменданта, дочь и сестру; все они гово­рили по-французски.

На берегу Каспийского моря — вы можете представить себе такое? — это казалось каким-то чудом.

За завтраком комендант рассказал, что Бестужев- Марлинский по возвращении из Сибири жил в этой кре­пости.

— А знаете ли вы, — добавила супруга коменданта, — что Ольга Нестерцова похоронена в пятистах шагах отсюда?

— Нет, — отвечал я, — не знаю.

Зато я превосходно знал, кто такой Бестужев.

Бестужев-Марлинский приходился братом тому Бес­тужеву, которого повесили в Санкт-Петербургской кре­пости вместе с Пестелем, Каховским, Рылеевым и Мура­вьевым за участие в заговоре 14 декабря.

Будучи декабристом, Бестужев, как и его брат, был приговорен к смертной казни, но император Николай смягчил наказание, и Бестужев был сослан в сибирские рудники.

Спустя два года он получил разрешение отправиться рядовым солдатом на Кавказ, чтобы принять участие в войне с Персией. Именно тогда он и жил в этой крепо­сти, и его снова произвели в прапорщики.

Я немало говорил о нем в Нижнем Новгороде с Аннен­ковым и его женой — двумя героями моего романа «Учи­тель фехтования», которые после декабрьских событий стали изгнанниками и, проведя в Сибири тридцать лет, лишь недавно вернулись в Россию. Графиня Анненкова, наша соотечественница Полина Ксавье, показала мне крест и браслет, которые Бестужев выковал из куска кан­далов ее мужа.

Эти две драгоценности — я говорю так потому, что в руках искусного кузнеца звено железной цепи преврати­лось в настоящие драгоценности, — были материальным символом поэзии, преобразующей все, к чему она при­касается.

Так что я знал Бестужева-Марлинского как декабри­ста, как изгнанника, как железных дел мастера, как поэта и как романиста.

Но, повторяю, все это нисколько не подсказывало мне, кто же такая Ольга Нестерцова, чья могила находи­лась всего лишь в пятистах шагах от крепости.

Я попросил рассказать мне о ней.

— Сначала мы покажем вам ее могилу, — сказала мне супруга коменданта, — а потом расскажем ее историю.

С этой минуты меня охватило желание как можно быстрее покончить с завтраком. Я очень люблю хорошие завтраки, но еще больше люблю хорошие истории, и если бы мне довелось жить во времена Скаррона и бывать на его обедах, то всем блюдам там я предпочел бы жар­кое, поданное его женой.

Когда завтрак кончился, дамы пожелали проводить нас на христианское кладбище.

Мы поднялись еще шагов на сто, чтобы выйти из кре­пости, и оказались на площадке, которая с одной сто­роны господствовала над громадным обрывом, а с дру­гой стороны, напротив, переходила в отлогий склон горы.

С этой стороны стены крепости были изрешечены пулями; осажденная в 1831 году Кази-муллой крепость устояла, но она сильно пострадала от соседства башни, захваченной горцами.

Так что башня теперь срыта, чтобы подобное не повто­рилось.

Эта башня являлась частью системы укреплений, свя­зывающих первую крепость со второй; кроме того, она соединялась с той знаменитой стеной, что была соперни­цей Китайской стены и, по словам историков, простира­лась от Дербента до Тамани, пересекая весь Кавказ и отделяя Европу от Азии.

Не будем долго распространяться об этой стене, ста­вшей предметом стольких научных споров, и скажем лишь то, что нам о ней известно.

Мы верхом проехали вдоль нее от первой крепости до второй, то есть около шести верст.

Там она прерывается, уступая место непреодолимой пропасти, где ее нельзя было продолжить; однако по дру­гую сторону пропасти она вновь появляется, и мы про­следовали вдоль нее, все так же верхом, еще двадцать верст: вот все, что мы самым искренним образом сочли своим долгом сделать в честь науки.

Татарский князь Хасай Уцмиев, с которым мы позна­комились в Баку, проехал вдоль этой стены на двадцать верст дальше нас, то есть всего он проделал сорок семь верст и ни на минуту не терял из виду ее следов.

Местные жители уверяли его, что она простирается бесконечно.

Мне известно, что мой ученый и прославленный друг г-н Жомар придерживается того же мнения, и если, на что у меня есть надежда, мне удастся застать его, верну­вшись в Париж, в добром здравии, я дам ему о знамени­той Дербентской стене все сведения, какие он поже­лает.

Но в ту минуту меня занимала вовсе не эта древняя стена, какой бы протяженной она ни была и какие бы споры она ни вызывала, а могила Ольги Нестерцовой.

Мы направились к ней, выйдя из ворот, обращенных к горам, и свернув влево.

Немного в стороне от небольшого кладбища, располо­женного высоко над Каспийским морем, стоит надгроб­ный камень предельно простой формы. На одной из его сторон выбита надпись:

«Здесь покоится прах девицы Ольги Нестерцовой. Родилась в 1814 году, умерла в 1833 году».

На другой стороне вырезана роза: сломленная роза, с осыпавшимися лепестками, сраженная молнией.

Снизу начертано: «Судьба».

Вот история бедной девушки, или, по крайней мере, вот что о ней рассказывают.

Она была любовницей Бестужева. Около года они жили счастливо, и ничто не нарушало их согласия.

Но как-то раз, на затянувшейся сверх меры пирушке, на которой кутили Бестужев и трое его друзей, разговор зашел о бедной Ольге. Уверенный в ней, Бестужев изо всех сил восхвалял ее верность.