Мы снова проследовали через Гелли. Князь обменялся несколькими словами с начальником наших милиционе­ров Имам-Газалиевым, разговаривая с ним по-татарски, и, казалось, был удовлетворен его ответом. У меня не было сомнений, что речь шла о моем ружье, и потому я не проронил ни слова.

В Карабудахкенте мы остановились, чтобы позавтра­кать. Тарантас был набит провизией.

Муане сделал три рисунка. Окружающая местность была необычайно живописной: можно было бы останав­ливаться на каждом шагу и все зарисовывать.

В Буйнаках мы нашли наши повозки и слугу князя. Я остался с Багратионом в его тарантасе; Муане и Калино разместились в нашем экипаже. За несколько минут лошади были запряжены, и наш караван тронулся в путь.

В двухстах шагах от аула мы подняли целую стаю куро­паток, опустившуюся затем в пятидесяти шагах от того места, где она взлетела.

Остановив экипажи, мы бросились преследовать куро­паток, и я убил одну из них. Стая перелетела через небольшой холм, закрывавший мне горизонт. Я последо­вал за ней.

Но, поднявшись на вершину холма, я забыл о куропат­ках: передо мной открылось Каспийское море.

Оно было цвета синего сапфира, и никакая рябь не пробегала по его поверхности. Однако, подобно степи, продолжением которой оно казалось, море было пустынно.

Нет ничего более величественно печального, чем это Гирканское море, как называли его древние, почти бас­нословное до Геродота море, протяженность и пределы которого Геродот первым установил и которое сейчас ненамного известнее, чем во времена Геродота.

Таинственное море, принимающее в себя все реки Севера, Запада и Юга, а с Востока не принимающее ничего, кроме песка; поглощающее все и не исторгающее ничего; теряющее свои воды, хотя никто не знает, каким подземным путем они уходят; заполняющееся мало- помалу песком и грозящее превратиться в конце концов в огромное песчаное озеро или, по крайней мере, в одно из тех соленых болот, какие встречались нам в киргиз­ских и ногайских степях.

Впрочем, положение местности и направление дороги ясно давали понять, что море уже не потеряется у нас из виду до самого Дербента.

Мы спустились с холма и снова сели в тарантас, кото­рый преодолел последнюю складку местности и снова оказался в степи.

Дальше уже не было ни тех невыносимых подъемов, ни тех безумных спусков, на какие кавказские ямщики даже не обращают внимания, поднимаясь и спускаясь по ним во весь опор и не замечая, что между подъемом и спуском протекает река.

Правда, в течение полугода река отсутствует, но она оставляет, чтобы напоминать о себе, гальку, на которой экипажи пляшут, совершая такие прыжки, о каких не имеют представления во Франции, но какие следует иметь в виду, когда изучаешь конструкцию тарантаса.

Тарантас — это символ борьбы человека с невозмож­ным.

И вот человек побеждает невозможное, он прибывает к месту назначения: правда, человек всегда разбит от усталости и тарантас зачастую сломан, но что за беда, коль скоро путь проделан, расстояние преодолено, цель достигнута!

Нашей целью на этот раз был Каякент.

Мы прибыли туда около четырех часов пополудни. Извлеченная из тарантаса провизия послужила нам обе­дом. В дороге, особенно в такого рода путешествиях, обед становится чрезвычайно важным делом.

Правда, чаще всего дело это обречено на провал.

Я не устаю говорить снова и снова всем тем, кто наме­рен предпринять путешествие наподобие того, что совер­шил я, и совет этот распространяется на представителей всех народов: от Астрахани до Кизляра надо возить с собой все без исключения, а от Кизляра до Дербента надо запасаться провизией в городах или аулах, через которые вам случится проезжать.

В Италии едят плохо, в Испании едят мало, но в сте­пях не едят вовсе.

Впрочем, русские, по-видимому, менее всего на свете испытывают потребность в еде, и, судя по тому, что они чаще всего едят, еда у них не только не считается искус­ством, но не является даже делом привычки: лишь бы кипел самовар и дымился чай в стаканах, а будет это желтый чай китайского императора или калмыцкий чай князя Тюменя, не имеет для них никакого значения; рус­ские поступают так же, как поступают арабы, съедающие один финик утром и один финик вечером: они чуть потуже стягивают свой пояс, на котором висит кинжал, и, в состоянии обычной своей полноты отправившись в путь, прибывают к месту назначения, имея талию воде­вильного героя-любовника.

Но с князем Багратионом, который жил во Франции, любил Францию и так хорошо оценил ее продукты рас­тительного и животного происхождения, ее четвероногих и двуногих, голода страшиться не приходилось.

Я до сих пор спрашиваю себя, где он раздобыл паштет из гусиной печени, который мы в первый раз отведали в Каякенте, а прикончили лишь в Дербенте.

Ведь если считать по прямой, то мы находились на расстоянии около тысячи двухсот льё от Страсбурга.

Правда, мы находились еще дальше от Китая и пили при этом отличный чай.

Главное преимущество русских постелей состоит в том, что они не побуждают человека к лени. Мало найдется на свете сибаритов, готовых и после своего пробуждения по-прежнему лежать на простой еловой доске, на кото­рой для уже разбитых в тарантасе костей нет другой под­стилки, кроме слоя краски цвета старого дуба. Первый луч света беспрепятственно проникает в комнату, не встречая на своем пути ни ставней, ни занавесок, и, как выражаются поэты, играет на ваших ресницах; вы откры­ваете глаза, исторгаете стон или брань, в зависимости от того, склонны ли вы по характеру к меланхолии или к грубости, а затем соскальзываете со своей доски, и дело кончено: вы уже обуты, одеты, вычищены и, если только у вас нет желания чрезмерно настаивать, чтобы вам при­несли воду, даже умыты.

Я купил в Казани три медных таза. Когда мы вытаски­вали их из нашего тарантаса, они вызывали удивление у станционных смотрителей, которые вплоть до той минуты, когда мы начинали мыться, тщетно спрашивали себя, для чего эти тазы могут пригодиться.

Но князь имел свою походную кухню, свой чайный набор и свой туалетный несессер. Вот что значит поез­дить по Франции, где на каждой почтовой станции най­дутся и кувшины с водой, и тазы!

Мы встали на рассвете. На рассвете погруженный в туман аул Каякент, который был ярко освещен на перед­нем плане, а на других планах менял свои оттенки от розового к фиолетовому и в конце концов терялся вдали в голубоватой дымке, являл собой настолько восхити­тельную картину, что Муане сделал ее зарисовку не только карандашом, но и акварелью.

Впрочем, у нас было на это время: мы находились всего лишь в пятидесяти верстах от Дербента и были уве­рены, что если обойдется без происшествий, то нам удастся прибыть туда в течение дня.

Но в дороге, особенно на Кавказе, всегда можно рас­считывать на какое-нибудь происшествие. И происше­ствие случилось: в восемнадцати верстах от Дербента, на Хан-Мамед-Калинской станции, не оказалось лошадей.

Однако рядом с нами находился Багратион, и потому беда эта была не так уж велика: князь встал посреди дороги, остановил шесть или восемь первых же проез­жавших мимо арб и наполовину шутками, наполовину угрозами, говоря по-татарски и суля деньги, обратил воз­ниц этих повозок в ямщиков, а их клячи — в почтовых лошадей.

Мы снова двинулись в путь.

По мере того как по дороге нам попадались возвра­щавшиеся на станцию лошади, мы отпускали на свободу татарских возниц с их тройками и двигались вперед все более быстрым шагом.

Около двух часов пополудни показалось татарское кладбище, давая знать о близости Дербента, скрытого от нас за изгибом горы.

Склон холма, имевшего форму амфитеатра и высивше­гося над морем, на протяжении целой версты ощети­нился надгробными камнями, обращенными к востоку.

Багратион обратил мое внимание на стоявший среди этого леса надгробных камней небольшой памятник, игриво окрашенный в розовый и зеленый цвета.

— Вот могила Султанеты, — сказал он.

— Я стыжусь своего невежества, — отвечал я, — но кто такая Султанета?