Я осмотрелся по сторонам: окружающая местность показалась мне великолепной, однако не время было говорить с Муане о пейзажах.

Мы находились в середине восьми или десяти карава­нов, увязших, подобно нам, в грязи.

Не менее двадцати пяти повозок, запряженных по большей частью буйволами, пребывали в одинаковом с нами положении.

Должно быть, я спал мертвым сном, если раздава­вшиеся вокруг дикие крики не разбудили меня.

Крики эти испускали татары. Мне оставалось лишь пожалеть, что я не был знаком с языком Чингисхана. Думается, я обогатил бы словарь французских ругательств определенным количеством выражений, замечательных по своей силе.

Хуже всего было то, что мы находились у подножия горы, что эта гора, по-видимому, размокла от основания до вершины и, ступая по грязи, даже в своих высоких сапогах, я вряд ли бы выпутался из этого положения.

Калино воспринимал происходящее, сохраняя свое обычное философское спокойствие. По его словам, он еще и не такое видел во время оттепелей в Москве.

— Ну и как же выкручиваются в таких случаях в Москве? — поинтересовался Муане.

— А никак и не выкручиваются, — спокойно ответил Калино.

Между тем дождь мало-помалу превратился в снег.

Вскоре снег повалил так, что высота снежного покрова вполне могла составить на следующее утро футов шесть.

— Остается только одно, — сказал я Калино. — Надо предложить рубль или два этим молодцам, если они согласятся запрячь в тарантас четырех буйволов; если четырех недостаточно, пусть запрягут шесть; если мало и шести, пусть запрягут восемь.

Наше предложение было принято. В тарантас запрягли сначала четырех буйволов, потом шесть, потом восемь, но все было тщетно: бедные животные скользили по грязи своими раздвоенными копытами и, издавая жалоб­ные стоны, падали на колени.

После получаса безуспешных попыток пришлось отка­заться от их продолжения.

Тем временем снегопад усилился и превратился в настоящую метель.

Несмотря на ужасающую погоду, я не мог оторвать глаз от аула, высившегося по другую сторону лощины.

Мне казалось, что сквозь снежную пелену, застлавшую все кругом, я различаю нечто удивительное.

Я хотел поделиться своим восторгом с Муане, но минута для этого была неподходящая: он дрожал, и, по его словам, охвативший его холод коренным образом отличался от обычного, который проникает снаружи внутрь.

Холод, которым он был охвачен до мозга костей, шел, казалось, изнутри наружу.

Ничего не оставалось, как выпрячь буйволов: все их усилия не подвинули тарантас ни на шаг вперед.

Внезапно в голову мне пришла мысль:

— Калино, спросите, как далеко отсюда до Темир-Хан- Шуры.

Мой вопрос был передан ямщику.

— Две версты, — ответил тот.

— Пусть тогда один казак помчится вскачь на почто­вую станцию в Темир-Хан-Шуру, взяв с собой нашу подорожную, и приведет оттуда пять лошадей.

Мысль была так проста, что каждый удивился, как это не он до такого додумался.

То было очередное яйцо Христофора Колумба!

Казак помчался галопом. Теперь поневоле приходи­лось его ждать.

Между тем немного прояснилось, и я умолил Муане хотя бы взглянуть на сказочный аул.

— Только не требуйте, чтобы я делал вам зарисовку этого аула, — произнес он. — Я не ощущаю своих паль­цев: скорее вы заставите морского рака подцепить иголку, чем меня — держать в руке карандаш.

Возражать не приходилось: сравнение, не оставлявшее желать ничего лучшего в отношении красочности, не оставляло и никакой надежды в отношении зарисовки.

Тем не менее он взглянул в сторону аула и сказал:

— Да, жалко такое упустить, черт побери! При хоро­шем освещении картина, наверное, очень красива; заме­чательная страна Кавказ, вот если б только снег здесь не был таким холодным и дороги не были такими сквер­ными. Бррр!

И в самом деле, посреди моря домов, каждый из кото­рых казался волной этого моря, высилась огромная, гигантская, неприступная скала, а на вершине этой скалы был построен дом-крепость, чей владелец, стоя на пороге, спокойно смотрел, как мы барахтаемся в непролазной грязи.

— Поинтересуйтесь, — сказал я Калино, — кто этот смельчак, возымевший мысль поселиться на такой высоте.

Калино передал мой вопрос ямщику.

— Шамхал Тарковский, — ответил тот.

— Слышите, Муане? Потомок персидских халифов времен Шах-Аббаса.

— Плевать мне на Шах-Аббаса и его халифов; надо совсем обезуметь, как вы, чтобы интересоваться подоб­ными вещами в подобную погоду.

— Муане, а вот и лошади прибыли!

Муане повернулся: и в самом деле, к нам приближа­лись пять лошадей, скакавших во весь опор.

— Какое счастье! — воскликнул он.

— Гей! Кони, гей! Поскорее! — принялся кричать я.

Лошади примчались. Уставших лошадей отпрягли, запрягли свежих, и им удалось тотчас, словно перышко, сдвинуть с места тарантас.

Нам оставалось лишь забраться в него, и четверть часа спустя мы уже были в Темир-Хан-Шуре, а наш кон­вой ехал в обратную сторону, увозя с собой петуха и четырех живых кур взамен той несчастной птицы, какую мы съели накануне.

На месте нас ожидал жаркий огонь. Поручик Троиц­кий жил в Темир-Хан-Шуре вместе с другом. Через казака, отправленного за лошадьми, он предупредил этого друга о нашем прибытии, и тот распорядился зато­пить печь.

Муане стал согреваться, и, по мере того как он согре­вался, в нем все больше начал вновь одерживать верх художник.

— Послушайте, а ваш аул и в самом деле очень кра­сив, — заметил он.

— Не правда ли?

— А что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?

— Шамхал Тарковский.

— Неплохо он поселился. Калино, передайте-ка мне мою папку.

Калино передал ему папку.

— Надо поскорее нарисовать его голубятню, прежде чем меня начнет трясти лихорадка.

И он начал рисовать, приговаривая:

— Я чувствую тебя, проклятая лихорадка, ты уже на подходе; лишь бы она дала мне время закончить рису­нок.

И рисунок, словно по волшебству, появился на бумаге, более точный, более внушительный и более величествен­ный, чем если бы он был сделан с натуры.

Время от времени рисовальщик щупал себе пульс.

— Все равно, — говорил он, — мне кажется, что я успею закончить; времени хватит, я вам за это ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?

— За ним уже послали.

— Лишь бы хинин не остался в телеге.

— Будьте покойны: хинин был в тарантасе.

— Ну что ж, рисунок я все же закончил, и, признаться, он будет не из самых плохих моих рисунков, так что стоит его подписать.

И он поставил на рисунке свою подпись: «Муане».

— А теперь скажите, поручик, — спросил он, — есть ли у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.

Муане помогли раздеться и уложили его в постель. Как только он лег, появился врач.

— Где больной? — спросил он.

— Покажите-ка ему вначале мой рисунок, — сказал Муане, — посмотрим, узнает ли он аул.

— Узнаёте вы этот пейзаж, доктор? — спросил я врача.

Он бросил взгляд на рисунок и произнес:

— Еще бы, это аул шамхала Тарковского.

— Ну что ж, я удовлетворен, — промолвил Муане. — А теперь пощупайте мой пульс, доктор.

— Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать ударов в минуту.

Несмотря на эти сто двадцать ударов, а может быть, как раз благодаря им, Муане на глазах у нас создал луч­ший рисунок из всех, какие он сделал до этого за все время нашего путешествия.

Решительно, искусство — великая сила!

XX ЛЕЗГИНЫ

Сильная доза хинина, принятая Муане тотчас после при­ступа лихорадки, словно по волшебству прервала его болезнь. Лихорадки у него не было ни вечером, ни ночью, ни утром.

Я осведомился, есть ли в Темир-Хан-Шуре достопри­мечательности, которые стоит осмотреть, и получил отрицательный ответ.

И в самом деле, Темир-Хан-Шура, или, как ее назы­вают коротко, Шура, возникла совсем недавно. Это место расположения Апшеронского полка.