Калино уже смирился со своей участью: ему, русскому человеку, вполне хватило бы пары стаканов чая — в Рос­сии только женщины позволяют себе роскошь пить чай из чашек, мужчины пьют его из стаканов, — так вот, повторяю, чтобы усыпить, а точнее, утопить чувство голода, Калино хватило бы пары стаканов чая, этого напитка, вызывающего ощущение пустоты даже в тех французских желудках, у которых нелады с пищеваре­нием.

В том же настроении находился и поручик Троицкий.

Слава Богу, у нас имелся дорожный несессер с чаем, самоваром и сахаром.

У нас имелась и походная кухня, состоящая из сково­роды, решетки для жаренья, котелка для приготовления бульона, четырех тарелок из луженого железа и такого же количества вилок и ложек.

Однако от кухонной утвари бывает польза, когда есть что варить или жарить, а у нас решительно нечего было положить на решетку или в котелок.

Калино, который мог изъясняться с местным населе­нием, что составляло его преимущество перед нами и одновременно его беду, был отправлен на поиски чего- нибудь съестного.

Ему был открыт кредит на сумму от одного до десяти рублей.

Но все оказалось тщетно: ни за какие деньги невоз­можно было найти ни дюжины яиц, ни ведерка карто­феля.

Он принес лишь немного черного хлеба и бутылку скверного вина.

Мы с Муане переглянулись, отлично поняв друг друга: в сумеречном мраке нам почудилось, будто на лестнице, ведущей в сеновал, сидит петух.

Муане ушел.

Через десять минут он вернулся со словами:

— Казаки ни за какие деньги не хотят продать петуха, поскольку он служит им часами.

— Часами? Прекрасно! Но в моем желудке другие часы, и они возвещают голод, вместо того чтобы отби­вать время. Ричард Третий предлагал свою корону за коня; Калино, предложите мои часы за петуха.

И я приготовился достать часы из кармана.

— Не нужно, — промолвил Муане, — вот он.

— Кто?

— Да петух.

И Муане извлек из-под пальто великолепного петуха. Голова у петуха была подвернута под крыло, и он не шевелился.

— Я усыпил его, чтобы он не кричал, — пояснил Муане, — и теперь, когда мы у себя, нам остается свер­нуть ему шею.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Это гадкая работа: я за нее не берусь; из ружья я убью кого пожелаете, но ножом или руками ... нет уж, увольте.

— Ну и я точно так же, — заявил Муане. — Вот птица, пусть с ней делают что угодно. У меня просили петуха — вот вам петух.

И он швырнул птицу на землю.

Петух не шелохнулся.

— Вот так так! Да не загипнотизирован ли ваш петух? — спросил я Муане.

Калино пнул петуха ногой; тот распустил крылья и вытянул шею, но оба эти движения были лишь след­ствием полученного им толчка.

— Э, нет, это больше, чем гипноз: это каталепсия! Вос­пользуемся же этой летаргией и ощиплем его; он про­снется жареным, и если тогда начнет жаловаться, то будет уже поздно.

Я взял петуха за лапы: он не был усыплен, не был загипнотизирован и не пребывал в состоянии каталеп­сии, а просто издох.

Муане, поворачивая ему голову, чтобы засунуть ее под крыло, сделал, по-видимому, один лишний оборот и, вместо того чтобы повернуть петуху шею, свернул ее.

Было проведено судебное разбирательство, и петуха признали виновным.

В одну минуту он был ощипан, выпотрошен и опален.

Однако у нас не было возможности положить его на сковороду, так как мы не запаслись ни сливочным мас­лом, ни растительным; у нас не было и возможности положить его на решетку для жаренья, поскольку в очаге пылал огонь, а нам нужны были раскаленные угли без пламени.

Так что мы вбили в камине гвоздь и повесили на него птицу, бечевкой перевязав ей лапы, а затем, позаботи­вшись подставить под нее одну из наших железных таре­лок, чтобы собирать капающий сок, если он окажется в мясе, придали петуху вращательное движение, заставля­вшее его попеременно подставлять огню все части своего тела.

Через три четверти часа петух был изжарен.

На дне одной из бутылок нашего чайного несессера нашлось немного оливкового масла, купленного еще в Астрахани, и, за неимением сливочного масла, мы оро­сили приготовленную птицу оливковым.

Петух был бесподобен. Лишенный общества кур, он разжирел и напоминал мне прославленного холощеного петуха, о котором говорит Брийа-Саварен.

Вот что такое слава! Вот что такое гений! Мы произ­несли имя достойного судейского чиновника за полторы тысячи льё от Франции, у подножия Кавказа, и все здесь знали это имя, даже Калино.

В России нет истинных гастрономов, но русские, будучи людьми весьма просвещенными, знают иностран­ных гастрономов.

Да внушит им Господь мысль сделаться гастрономами, и тогда в их гостеприимстве не будет больше никаких недостатков!

После того как петух был обглодан от гузки до головы, мы приступили к обсуждению другого вопроса, не менее важного, чем проблема ужина.

Речь шла о том, где мы будем спать.

Трое могли лечь на печи, при условии, что эти трое будут самыми худыми из нас.

Четвертому, естественно, досталась бы походная кро­вать.

Не стоит и говорить, что походная постель была еди­нодушно предоставлена мне, иначе я один занял бы половину печи.

Двое первых влезли на печь, помогая друг другу, а затем подтянули третьего. Задача была не из легких: между лежанкой и потолком было не более восемнадцати дюймов.

Мне удалось подсунуть под голову моим товарищам пучок соломы, ставший для них общим изголовьем.

После этого я закутался в шубу и бросился на ска­мью.

Не прошло и часа, как трое моих соседей захрапели один громче другого. По всей вероятности, они находи­лись на такой высоте, куда блохи, при всей их прытко­сти, не добирались и где температура была такая, что у клопов происходило кровоизлияние в мозг.

Но я, оставшись в умеренном климате, не мог сом­кнуть глаз и буквально ощущал, как мех моей шубы шевелится от вторжения всевозможных насекомых, кишевших в нашем жилище.

Я вскочил со своей скамьи, зажег свечу и принялся одной рукой писать, а другой чесаться.

Ночь тянулась, а у меня даже не было возможности различать время. Часы мои остановились, а петуха не было больше на свете; но, какой бы долгой ни казалась мне эта ночь, рано или поздно она все равно должна была кончиться.

Начало светать, и я позвал своих товарищей.

Первый, кто проснулся, стукнулся головой о потолок, что послужило предостережением двум другим.

Все трое ловко перевернулись на живот и без всяких происшествий спустились на пол, напоминая, однако, трех пьеро, возвращающихся из Ла-Куртиля на следу­ющее утро после масленичного карнавала.

Вооружившись всеми щетками, какие удалось найти в несессерах, все принялись чистить одежду друг другу, и вскоре она восстановила свой первоначальный цвет.

Затем мы разбудили казаков, разбудили ямщика, запрягли лошадей и тронулись в путь, причем никто, по-видимому, не заметил, что с петухом случилось несча­стье и что с ночи эти часы уже не возвещали время.

Погода стояла туманная. Моросил мелкий дождь, гро­зивший перейти в снег. Обернув голову башлыком, я попросил разбудить меня лишь на следующей станции или в случае нападения на нас чеченцев.

Я проспал почти два часа, когда меня разбудили. Поскольку тарантас остановился, я решил, что мы при­были на почтовую станцию.

— Что ж, — сказал я, — надо купить петуха и четырех кур и подарить их этим славным людям взамен того петуха, что мы у них съели.

— Ну да, — произнес Муане, — самое время думать о петухе и курах.

— Уж не лезгины ли? — спросил я.

— Если бы это.

— Так что же тогда?

— Разве вы не видите: мы увязли в грязи.

И в самом деле, наш тарантас погрузился в глину по самую ось.

Вдобавок шел проливной дождь.

Муане, не боявшийся чеченцев, ужасно страшился дождя.

У него уже дважды из-за простуды начиналась лихо­радка: один раз в Петербурге, другой — в Москве, и, хотя у нас были с собой всякого рода предохранительные и даже исцеляющие средства от лихорадки, он все время опасался заболеть снова.