— Почтовая станция? — спросил я его.

— Хорошо, — ответил хозяин дома.

И, разгоняя собак, он пошел впереди нас.

Теперь ни собаки, ни татары на нас больше не вор­чали.

Мы добрались до станции. Калино и поручик уже побывали на ней и ушли оттуда вместе со смотрите­лем.

Станция располагалась на широкой дороге, по кото­рой мы не стали заставлять наших лошадей подниматься, а вот спускаться по ней было одно удовольствие.

Хотя путь нам был уже известен, я сделал нашему татарину знак следовать за нами.

Он пошел позади нас.

На повороте дороги мы заметили в глубине лощины наших спутников в полном составе и станционного смо­трителя.

Вскоре мы присоединились к ним.

Мне хотелось сделать какой-нибудь подарок моему кунаку за оказанную им услугу, и я поручил Калино поинтересоваться у него, что он хотел бы получить.

Татарин, как греческий мальчик из «Восточных моти­вов», без запинки ответил:

— Порох и пули.

Я высыпал на дно его папахи весь запас пороха из своей пороховницы, в то время как Муане, порывшись в патронной сумке, вынул оттуда горсть пуль.

Мой кунак был в восторге; он приложил руку к сердцу и, не забыв обернуться два или три раза по дороге, чтобы снова попрощаться с нами, вернулся к себе домой, при­обретя двух новых друзей, которых ему не суждено было больше увидеть, полфунта пороха и два-три фунта свин­цовых пуль.

Смотритель пришел заявить нам, что у него в конюшне только одна тройка, тогда как нам нужно было девять лошадей.

В ауле распространились слухи о набеге лезгин. Мили­ционеры покинули селение, чтобы выступить в поход, и забрали лошадей. Когда они вернутся, известно не было.

Я предложил поставить палатку, развести костер и ждать возвращения лошадей.

Однако мое предложение было единодушно отвергнуто Муане, спешившим ехать вперед, г-ном Троицким, спе­шившим прибыть в Темир-Хан-Шуру, и Калино, всегда спешившим приехать в какой-нибудь город и имевшим на то причины, излагать которые моим читателям я счи­таю безнравственным.

Один лишь Виктор Иванович хранил молчание, за­явив, что он поступит так, как решит поступить боль­шинство.

Большинство же решило запрячь тройку, имевшуюся у смотрителя, в наш тарантас. Муане, Троицкий, Калино и я поедем в тарантасе; что же касается Виктора Ивано­вича и его слуги-армянина, так хорошо готовившего шашлык, то они останутся охранять нашу поклажу и свою собственную повозку вплоть до возвращения лоша­дей.

Присоединятся они к нам в Темир-Хан-Шуре, где мы будем ждать их весь день.

Конвой из четырех казаков останется с ними.

Пришлось уступить. Лошадей запрягли; мы сели в тарантас и отправились в путь.

С наступлением темноты мы прибыли на казачий пост. Казаки, сопровождавшие нас от этого злосчастного Кумтер-Кале, помчались, как всегда, во весь дух обратно, а Калино вошел во двор небольшой крепости, чтобы изложить казачьему офицеру наше требование предоста­вить нам новый конвой.

Офицер вышел из крепости вместе с Калино, чтобы лично переговорить с французским генералом.

Он был в отчаянии, но у него не было возможности дать нам для конвоя более четырех человек: все казаки были в поле; только шестеро оставались при нем, и двоих из них он должен был удержать при себе, чтобы вместе с ними охранять пост. Разумеется, этого было маловато в обстановке, когда ожидалось нападение лезгин.

Нам пришлось согласиться на этих четырех человек; они нехотя сели на лошадей, и мы продолжили путь.

У нас остававалось от силы полчаса светлого времени; начал накрапывать мелкий дождь; в четверти версты от казачьего поста, по правую руку от себя, мы заметили небольшую рощу и насчитали в ней двадцать пять кре­стов.

До тех пор мы привыкли видеть татарские надгробные камни, а не христианские кресты. Эти кресты, сдела­вшиеся в сумерках и под дождем еще более мрачными по виду, словно преграждали нам путь.

— Поинтересуйтесь историей этих крестов, — сказал я Калино.

Калино подозвал казака и перевел ему мой вопрос.

О Бог мой, история этих крестов была крайне проста.

Двадцать пять русских солдат только что отконвоиро­вали оказию. Был полдень, стояла жара; кавказское солнце, на северной стороне нагревающее воздух до три­дцати градусов тепла, а на южной до пятидесяти, своими отвесными лучами сильно припекало голову солдатам и унтер-офицеру, который их вел. Они увидели эту очаро­вательную рощицу, кто-то предложил вздремнуть там, и все на это согласились. Выставили часового, после чего двадцать три солдата и унтер-офицер прилегли в тени и уснули.

Никто так и не узнал, что затем произошло, хотя все случилось в разгар дня и в полуверсте от поста.

Около четырех часов пополудни были найдены два­дцать пять обезглавленных трупов.

Солдат застигнули врасплох чеченцы, и двадцать пять крестов, увиденных нами, стояли над двадцатью пятью обезображенными трупами, дожидаясь, когда там устано­вят памятник.

Мы проехали еще шагов сто по направлению к Темир- Хан-Шуре, но, без сомнения, мрачная история не выхо­дила из головы казака, рассказавшего нам эти подроб­ности, и ямщика, который нас вез, ибо ямщик, ничего не говоря нам, остановил тарантас и стал о чем-то сове­щаться с казаком.

В итоге совещания нам было заявлено, что ночная дорога чрезвычайно вредна для экипажа и чрезвычайно опасна для путешественников, имеющих конвой всего лишь из четырех казаков. Разумеется, наши четыре казака пожертвовали бы своей жизнью; разумеется, с таким оружием, как наше, мы могли бы долго обороняться, но из-за этого опасность для нас только увеличилась бы, ибо тогда нам пришлось бы иметь дело с людьми, дове­денными до ожесточения.

В обычных обстоятельствах простой казак и скромный ямщик ни в коем случае не позволили бы себе сделать подобное замечание моему превосходительству, но мое превосходительство было осведомлено, что лезгины выступили в поход.

Сам я ни за что не стал бы делать такого замечания, но, коль скоро оно было высказано людьми из нашего собственного конвоя, воспринял его без гнева.

— Но ты не уедешь ночью с казачьего поста и мы вы­едем завтра на рассвете? — спросил я ямщика.

— Будьте покойны, — ответил он.

Услышав это заверение, я дал приказ развернуться, и мы двинулись в обратную сторону, к казачьему посту.

Десять минут спустя мы въехали в укрепление, у ворот которого стоял часовой.

XIX АУЛ ШАМХАЛА ТАРКОВСКОГО

Нам не угрожала теперь опасность, но мы оказались на простом казачьем посту, а надо знать, что такое для цивилизованных людей пост на Кавказе.

Это дом, построенный из земли и выбеленный изве­стью; летом, занявшись добросовестными поисками, вы обнаружите в его щелях таких тварей, как фаланги, тарантулы и скорпионы, к разговору о которых у нас еще будет случай вернуться.

Зимой эти умные гады, полагающие, что в столь суро­вое время года подобное жилье для них непригодно, уда­ляются в убежища, известные только им, и в уюте пере­жидают там ненастные дни, чтобы вновь появиться лишь весной.

Зимой там остаются одни только блохи и клопы; на протяжении четырех месяцев несчастные насекомые вынуждены присасываться лишь к задубелой коже линей­ных казаков или, изредка, к чуть менее жесткому кож­ному покрову донских казаков.

Дни, а лучше сказать, ночи, когда они нападают на донского казака, для них праздничные.

Но если им случается напасть на европейца, то это для них свадебный пир, разгульная масленица, всеобщее торжество.

Своим появлением мы уготовили им одно из подоб­ных торжеств.

Нас провели в самую лучшую комнату поста.

В ней имелись камин и печь.

Обстановка состояла из стола, двух табуреток и доски, прикрепленной к стене и служащей походной кроватью.

Самое время было подумать о пропитании.

Рассчитывая заночевать в Гелли или в Темир-Хан- Шуре, мы не взяли с собой никакой провизии.

Конечно, у нас была возможность послать в аул казака, но это означало подвергнуть человека опасности лишиться головы, ради того чтобы доставить себе на ужин такую радость, как дюжина яиц и четыре отбивные котлеты.