Один из братьев отправился в Кубачи заказать саблю такого закала, что она могла бы рассечь утесы.

Второй направился к морю, взяв с собой такой огром­ный мешок, что, наполнив его песком, можно было бы засыпать им озеро.

Старшему посчастливилось найти уже готовую саблю, и, так как от замка княжны до Кубачей было ближе, чем до моря, он уже вернулся оттуда, тогда как его младший брат успел к этому времени проделать лишь половину обратного пути от Каспийского моря.

Внезапно до младшего, который шел, согнувшись под тяжестью мешка, едва переводя дух и обливаясь потом, и при этом измерял глазом высоту горы, какую ему пред­стояло преодолеть, прежде чем добраться до замка княжны, донесся страшный шум, как если бы сто тысяч коней вскачь бросились в море.

Это его брат рассек скалу, это шумели волны озера, взметаясь и раскатываясь среди гор.

Горе младшего брата было так велико, что он рухнул под тяжестью мешка. При этом падении мешок лопнул, песок высыпался на беднягу, и он, словно титан Энке- лад, оказался погребен под горой.

Объяснение ученого было бы логичнее, но стало бы оно лучше этого?

— Да — скажут ученые.

— Нет, — ответят поэты.

За горой, по мере того как мы продвигались мимо нее, перед нами поднимался и вырастал Кумтер-Кале — татар­ский аул, покорный русским.

Подобно Константине, он построен на вершине огром­ной обрывистой скалы.

Небольшой ручей, почти пересохший, но становя­щийся грозным при таянии снегов и, должно быть, явля­ющийся притоком Сулака, катит у подножия этой гигант­ской твердыни прозрачную рокочущую воду: он носит название Озень.

Мы сделали остановку на острове, усыпанном галькой. Не имело смысла подниматься к почтовой станции по дороге, огибавшей аул и имевшей длину более версты: лошади сами спустятся к нам сверху, и мы продолжим путь, поставив целью остановиться на ночлег в селении Гелли, а возможно, даже и в Темир-Хан-Шуре, если нам это удастся.

Ямщики отпрягли лошадей, которые привезли нас и должны были без конвоя возвратиться в Хасав-Юрт — напомним, что казаки расстались с нами, — получили на водку и во весь опор ускакали.

Было очевидно, что набег лезгин, о котором шли раз­говоры, не выходит у ямщиков из головы.

Итак, мы остановились посреди русла ручья. Нас было пятеро: Муане, молодой офицер по имени Виктор Ивано­вич, поручик Троицкий, инженер из Темир-Хан-Шуры, с которым мы познакомились в Хасав-Юрте, Калино и я.

Вокруг нас скопилось несколько татар довольно подо­зрительного вида, разглядывавших нашу поклажу алчным взором, который не предвещал ничего хорошего.

Мы решили, что Калино и инженер отправятся на почтовую станцию и приведут лошадей, а Муане, Виктор Иванович и я будем стеречь нашу поклажу.

Несколько минут мы развлекались тем, что смотрели на татарских женщин и девушек, которые спускались по крутой тропинке к ручью, чтобы набрать в нем воду, а затем с трудом поднимались с огромными кувшинами на спине или на голове.

Калино и Троицкий не возвращались.

Чтобы отвлечься, я начал зарисовывать Песчаную гору, но, поскольку мне никогда не приходилось обманываться относительно моего таланта пейзажиста, вскоре закрыл свой дневник и, спрятав его под подушку тарантаса, направился к аулу.

— Оставьте ружье и кинжал, — сказал мне Муане, — а то вы выглядите, как Марко Спада.

— Дорогой друг, — отвечал я ему, — мне не так уж льстит сходство с героем моего собрата Скриба, но я всегда вспоминаю совет госпожи Полнобоковой: «Никогда не выходите без оружия; если оно и не послу­жит тому, чтобы защитить вас, то, по крайней мере, заставит уважать вас». Так что я оставлю при себе ружье и кинжал.

— Ну а я, — промолвил Муане, — ограничусь альбо­мом и карандашом.

Тем временем я уже ушел вперед; у меня правило: оставлять каждому полную свободу не только мыслей, но и действий.

Муане снял с себя ружье, отстегнул кинжал, извлек из-за пазухи альбом, из альбома вынул карандаш и после­довал за мной.

Он догнал меня у окраины аула.

Мы вступили в какое-то ущелье, отдаленно напоми­навшее улицу, и вошли в чей-то двор.

Однако стало понятно, что я ошибся, и мы возврати­лись назад.

Нам удалось отыскать какую-то другую дорогу, но она привела нас во второй двор.

Собаки из первого двора следовали за нами, злобно ворча.

Татарские собаки обладают необыкновенным инстин­ктом, позволяющим им распознать христиан.

К следовавшим за нами собакам присоединились собаки из второго двора, однако, вместо того чтобы огра­ничиться ворчанием, они принялись лаять.

Услышав этот лай, из дома вышел хозяин.

Разумеется, мы поступили неправильно, это правда, но ведь мы попали к нему во двор по ошибке.

Я вспомнил, как по-русски называется почтовая стан­ция, и спросил его:

— Почтовая станция?

Но татарин не понимал по-русски или делал вид, что не понимает.

Он отвечал ворча, как собака, и если бы умел лаять, то залаял бы, а если бы мог укусить, то укусил бы.

Я понял его ответ ничуть не лучше, чем он понял мой вопрос, но по его жесту легко было догадаться, что он указывает нам дорогу, по которой можно было выйти с его двора.

Ничего не оставалось, как воспользоваться этим ука­занием, но собаки, увидев, что я поворачиваюсь к ним спиной, решили, что я обратился в бегство, и бросились вслед за мной.

Я обернулся, зарядил ружье и взял собак на прицел.

Собаки попятились, но хозяин сделал шаг вперед.

Тогда мне пришлось взять на прицел хозяина вместо собак.

Он вернулся к себе в дом.

Мы начали отступать, следуя по указанному нам направлению.

И в самом деле, проход выводил на улицу, но улицы татарского аула образуют лабиринт похуже Критского, и, чтобы выбраться из него, нужно иметь Ариаднину нить.

Но у нас не было нити, я не был Тесеем, и сражаться нам предстояло не с Минотавром, а с целой сворой собак.

Признаться, на память мне пришла плачевная участь Иезавели.

Муане оставался позади меня, шагах в четырех.

— О, черт побери! — воскликнул он. — Стреляйте же, дорогой мой, стреляйте: меня укусили.

Я сделал шаг вперед: собаки отступили, но скаля зубы.

— Послушайте, — произнес я, обращаясь к Муане, — я обшарил сейчас свои карманы и нашел там лишь два патрона; еще два есть в моем ружье, значит, всего их четыре. Так что речь может идти о том, чтобы убить четырех человек или четырех собак. Мне кажется, что выгоднее убить четырех человек. Вот мой кинжал: при­режьте им первую же собаку, которая вас тронет, а я ручаюсь, что убью первого же татарина, которому, в свой черед, вздумается прирезать вас.

Муане взял кинжал и повернулся лицом к собакам.

Теперь он был бы весьма не прочь и сам походить на Марко Спада.

В то время как мы совершали свой стратегический маневр, наша несчастливая звезда привела нас к мяснику, торговавшему под открытым небом.

Татарские мясники выставляют свой товар на ветвях искусственного дерева, вокруг которого собираются собаки, алчным взглядом взирающие на мясо. Вокруг этого мясника скопилось около дюжины собак, тут же присоединившихся к тем десяти—двенадцати, что состав­ляли наш конвой. Положение становилось тревожным. Мясник, принявший, естественно, сторону собак, под­нялся и, подбоченившись, с насмешливым видом смо­трел на нас.

Вид мясника раздражал меня еще больше, чем лай собак.

Я понял, что стоит нам продолжить отступление, и мы погибнем.

— Сядем, — сказал я Муане.

— Полагаю, что вы правы, — ответил он.

Мы сели на скамью, стоявшую у ворот.

Подобно Фемистоклу, нам довелось сесть у очага своих врагов.

Из дома вышел его хозяин.

Я протянул ему руку.

— Кунак, — сказал я, обращаясь к нему.

Мне было известно, что это слово означает «друг».

Какое-то время он колебался, но затем, в свою оче­редь протянув руку, повторил:

— Кунак.

С этой минуты нам нечего было бояться: мы находи­лись под его защитой.