Нас охватил сильный страх, и, если бы не сын этого славного малого, который, не слишком беспокоясь об отцовском обмороке, стоял в дверях и грыз орешки, мы подумали бы, что несчастный испустил дух. Мы спросили у мальчишки, что надо сделать, чтобы помочь его родителю.
— Да ничего! — отвечал тот. — Погодите, сейчас он очнется.
Мы подождали, и добряк действительно пришел в себя. Он отнесся к делу добросовестно и, желая сварить яйца как следует, остался внутри на семь или восемь секунд больше, чем положено. Семь или восемь секунд длятся долго, когда приходится дышать непригодным для дыхания воздухом. Еще пара секунд, и сторож сварился бы сам.
Мы спросили у несчастного, сколько он зарабатывает в день своим ужасным ремеслом. Он ответил, что в среднем зарабатывает три карлино в день (двадцать шесть-двадцать семь су). Его отец и дед занимались тем же ремеслом и умерли, не дожив до пятидесяти лет. Ему самому было всего тридцать восемь, но выглядел он на все шестьдесят, настолько он был худ и изможден из-за постоянно струившегося по его телу пота. Парнишка, с таким равнодушием отнесшийся к обмороку отца, был его единственным сыном и готовился к той же профессии. Время от времени, когда это бывало приятно путешественникам, отец брал мальчишку за руку и водил его с собой варить яйца. Госпожа Малибран немного поговорила на неаполитанском диалекте с юным адептом, который, между прочим, спросил ее, какой же дурак выдумал кур. Из их беседы выяснилось, что мальчишка не испытывает большого призвания к ремеслу, которым столь славно занимались в его семействе на протяжении трех поколений.
Мы дали несчастному отцу две колонаты, то есть то, что он обычно зарабатывал за неделю. Затем мы хотели было вознаградить парой яиц его сына, но тот презрительно ответил, что не ест подобные отбросы, которые годятся разве что для таких иноземных крыс, как мы. Таковы были собственные слова ребенка.
В раздумье над сказанным мы вернулись к тому месту, где нас ожидал обед. К чести Барбайи должен сказать, что, если ту же пищу, которой он попотчевал нас, ели и его артисты, кормил он их прекрасно. К этой повседневной еде мы добавили нашу провизию, недостойную упоминания, а также устрицы с озера Лукрино и фалернское вино, которое так восхвалял Гораций.
Мне показалось, что устрицы заслуживали репутацию, сопровождавшую их со времен античности. Они очень напоминали мареннские, и их единственный недостаток состоял в том, что они были слишком жирные и слишком сладкие. Что касается фалернского, то это было густое желтое вино, по вкусу напоминающее монтефьясконе. Изготовленное умелыми руками, оно могло бы быть отличным. В том виде, в каком мы его пили, оно было похоже на хороший сладкий сидр.
Затем нам принесли поццуольские фрукты. Поццуоли — это сад Неаполя. К сожалению, в Италии садоводы ничуть не лучше, чем виноделы. В краю, где благодаря изумительному климату можно было бы есть лучшие на земле фрукты, приходится довольствоваться тем, что еще не успела испортить рука человека, то есть фруктами, которые растут сами по себе, — фигами, гранатами и апельсинами.
По окончании обеда мнения разделились: одни хотели тут же сесть в поджидавшую нас лодку и проехаться по заливу. Другие собирались воспользоваться оставшимся нам светлым временем, чтобы посетить грот Сивиллы, Кумы, Сказочный водоем, Сто комнат и гробницу Агриппины. Пришлось голосовать, археологи одержали верх над мореплавателями, и мы направились к озеру Аверно. Я и Жаден, естественно, встали во главе археологической партии.
XXXIII
ТАРТАР И ЭЛИЗИУМ
В отличие от того, что происходит в бренном мире, Аверно с возрастом сильно похорошело. Если верить Вергилию, во времена Энея это было черное озеро, окруженное темными лесами, над которым птицы, сколь бы стремителен ни был их полет, не могли пролететь — их настигала смерть. Сегодня это очаровательное озеро, такое же, как Неми, как озеро Четырех кантонов, как Лох-Левен; оно чудесно смотрится в окружающем пейзаже и выглядит красивым зеркалом, оказавшимся здесь нарочно для того, чтобы отражать великолепное небо.
Наш чичероне (в Италии избежать чичероне невозможно) повел нас — Барбайю, Дюпре, г-жу Малибран, Жалена и меня — к развалинам храма, который он выдал нам за храм Аполлона. Предварительно изучив вопрос, мы знали, как к этому надо относиться, и потому спокойно позволили ему путаться в объяснениях, а сами отправились к Плутону, истинному покровителю данной местности.
Впрочем, храм был очень древний и очень знаменитый. Ганнибал, остановившись у Поццуоли, где римляне основали колонию под предводительством Квинта Фабия, посетил этот храм и, чтобы снискать благосклонность местных жителей, принес, по словам Тита Ливия, жертву царю подземного царства.
Мы шли вдоль берега озера с востока на запад и вскоре пересекли древний ров; перебраться через него мы смогли только прыгая с камня на камень: это было русло канала, который Нерон, стремясь, как пишет Тацит, к невозможному, велел проложить от Байев до Остии. Канал должен был иметь в длину двадцать льё и быть достаточно широким, чтобы там могли разойтись две галеры с пятью рядами весел. Светоний утверждает, что канал предназначался для того, чтобы заменить прибрежную навигацию, которая тогда, как и сейчас, была чрезвычайно скверной. Нерон был самым осторожным из всех императоров: удар грома однажды заставил его отложить путешествие в Грецию, для которого все было готово. К сожалению, он не смог воспользоваться каналом, стоившим больших сил и денег. Начался мятеж Гальбы, и, как сказал сам Нерон, перерезая себе горло, мир имел несчастье потерять великого артиста.
Тем временем мы вступили на территорию, которую занимал когда-то город Кумы. От города остались только одни ворота, которые называются, не знаю почему, Агсо Felice[70]. В двух шагах от этих ворот находилась могила Тарквиния Гордого, который, будучи изгнан из Рима, приехал умирать в Кумы. Петрарка видел эту могилу во время своего путешествия в Неаполь и рассказывает о ней в своих путевых заметках. Уверяют, что она была перенесена в музей. Однако сомнений не вызывает лишь то, что в музее есть гробница, которую показывают как гробницу Тарквиния.
Именно в Кумах Петроний вскрыл себе вены, но сделал он это как настоящий сибарит — в благовонной ванне, беседуя с друзьями. Когда разговор становился интересным, он закрывал вены и вновь вскрывал их, когда беседа замирала. Наконец он велел принести мурринские сосуды и разбил их, чтобы они не достались Нерону. Затем он перешел на другое место, чтобы его насильственная смерть имела вид добровольного ухода из жизни. Умирая, он передал приятелю рукопись "Тримальхиона", этот бессмертный памятник, посвященный императорским оргиям, участником которых он был до того, как стать их историком.
Любопытная это была эпоха! Верховная власть настолько усовершенствовалась, что палач стал ненужным. Одного знака, одного жеста было достаточно. Осужденный понимал приговор, возвращался домой, составлял завещание, в котором половину своего имущества оставлял Цезарю, с тем чтобы семья могла унаследовать вторую половину; он благодарил императора за милосердие, приказывал согреть ванну, ложился в нее и вскрывал себе вены. Это была модная смерть: приличные люди больше не пользовались ни мечом, ни кинжалом — они годились для стоиков вроде Катона или для солдат вроде Брута и Кассия. Но для римлян времен Нерона нужна была смерть сладострастная, как жизнь, смерть без боли, нечто похожее на опьянение и сон. Когда вызывали брадобрея, он самым естественным Образом спрашивал: "Мне взять с собой бритвы или ланцет?" И пришло время, когда эти достопочтенные подручные парикмахера чаще пускали кровь, чем брили бороду.
Но не всем можно было сделать знак убить себя, как Пе-тронию, который был всего лишь богатым щеголем; как Лукану, который был всего лишь бедным поэтом; как Сенеке, который был всего лишь обычным краснобаем; как Бурру, который был всего лишь старым солдатом; как Пал-ланту, который был всего лишь жалким вольноотпущенником. Например, для зажившегося старика-отца, для матери, дяди существовала Локуста — Лавуазен той эпохи. У нее был такой ассортимент ядов, который редко можно найти и у современного химика. У нее покупали не глядя. Кстати, те, кто боялся обмана, сначала испытывали товар на детях и платили только тогда, когда бывали довольны.
