Однако, невзирая на эти шестьдесят четыре фонаря, в гроте Поццуоли царила такая темнота, что мы сумели найти свою повозку, только идя на пьяный голос нашего возницы. Мы сели в корриколо, кучер занял место сзади и, словно желая доказать несчастным лошадям, что виноват в случившемся был не он, наградил их таким ударом кнута, какого не знали ни скакуны Ахилла, столь трогательно оплакивавшие своего хозяина, ни столь непочтительные мулы дона Мигеля, едва не сломавшие шею своему владельцу.

Пристяжная и коренник сделали такой скачок, что повозка едва не развалилась; но, к великому нашему изумлению, несмотря на невероятные усилия, которые они прилагали, чтобы выполнить свой долг, мы не сдвинулись с места.

Кучер взялся за дело с удвоенным рвением, на сей раз сопровождая удары хлыста характерным для итальянских возниц легким посвистыванием, с помощью которого они словно взбадривают лошадей. Наши лошади под воздействием двойного увещевания продолжали дергаться и подскакивать, но не сделали ни шагу — ни назад, ни вперед.

Однако, поскольку по всем правилам человеческого достоинства двуногие существа никогда не должны уступать четвероногим, наш возница, продолжая упорствовать, в третий раз хлестнул лошадей, разразившись такой бранью, что едва не рухнули своды грота. На несчастных четвероногих это произвело сильное впечатление: они встали на дыбы, заржали, рванулись направо, затем налево, но не продвинулись ни на шаг вперед — об этом не было и речи.

Стало очевидно, что во всем происходящем крылась какая-то загадка. Я остановил руку Гаэтано, занесенную для четвертого удара, и предложил ему постараться опереде-лить на ощупь, что же приковывало нас к месту. О том, чтобы разглядеть что-то, не приходилось и мечтать. Гаэтано начал было сопротивляться, заявив, что, раз лошади должны тронуться, они тронутся. Но я стоял на своем, сказав ему, что, если он прибавит еще хоть слово, я прогоню его вместе с упряжкой. Гаэтано, увидев, что его денежные интересы под угрозой, слез с повозки.

Через мгновение до нас донеслись его вздохи, затем стоны и жалобы.

— Ну, — спросил я, — в чем дело?

— Oh, eccelenza!^[61]

— Так что же?

— О malora!^[62]

— Что такое?

— Но perduto la testa del mio cavallo.^[63]

— Как это ты потерял голову лошади?

— L’ho perduta!^[64]

Стоны и жалобы возобновились.

— Так голову какой из них ты потерял? — спросил я, расхохотавшись.

— Del povero bilancino, eccelenza.^[65]

— Этот прохвост мертвецки пьян, — заметил Жаден.

— Ну и как, — спросил я после минутного молчания, — нашлась она?

— О non si trovera piu… mai! mai! mai!^[66]

— Подожди, я сам пойду искать ее.

Я соскочил с повозки, на ощупь обошел ее и наткнулся на моего возницу, в отчаянии обнимавшего круп лошади. Он запряг ее задом наперед.

Естественный результат подобной комбинации ясен: при каждом новом ударе кнутом коренник тянул в одну сторону, а пристяжная — в другую. Согласно же незыблемому правилу, две равные силы, направленные в противоположные стороны, уравновешивают друг друга, поэтому, чем больше наши лошади прилагали усилий (одна, пытаясь двигаться ко входу в грот, а другая — к выходу), тем прочнее мы были прикованы к месту.

Я сообщил Гаэтано, что голова лошади нашлась, и в качестве доказательства положил на нее его руку, а затем объявил ему, что, опасаясь новых происшествий, мы пойдем пешком до Собачьего грота, и назначил там ему встречу, при условии, что он способен туда добраться.

Между тем бывают дни, когда грот Поццуоли великолепно освещен — это случается во время равноденствия.

Солнце садится как раз напротив входа, пронизывая грот последними лучами, и чудесно золотит его, от одного конца до другого.

В злосчастном гроте на нашу долю выпало столько испытаний, что мы с немалым удовольствием выбрались на свет. Природа — несомненно для того, чтобы вознаградить путешественника за понесенные им временные потери, — на выходе из этого длинного и темного коридора предстает манящей, причудливой, живой. Но солнце так нещадно палило наши головы, что мы не стали рассматривать пейзажи во всех подробностях, а по указанию прохожего свернули с дороги на тропинку, ведущую к озеру Аньяно.

Гаэтано превзошел самого себя; через мгновение мы услышали позади себя стук колес экипажа и позвякивание колокольчиков: это нас нагнали корриколо и наш кучер. Корриколо был славно починен с помощью веревок, бечевок и тряпок, а кучер почти протрезвел.

Мы обливались потом, поэтому не заставили себя просить и заняли свои места. Теперь благодаря гармонии, царившей между нашими лошадьми, мы поехали с обычной скоростью, то есть помчались как ветер.

Через какое-то время впереди нашей повозки побежали две собаки, а какой-то мужчина пристроился на ней сзади. Откуда они взялись? По-моему, из бедной хижины, расположенной слева от дороги. Одна из собак была светло-желтой, другая — черной.

Вскоре светлый пес стал выказывать явные признаки нерешительности. Он останавливался, садился, отставал, затем снова нагонял нас, но каждый раз все медленнее. Хозяин свистел ему, звал его, наконец, увидев явные признаки неповиновения, слез, связал его с черной собакой и, вместо того чтобы занять свое место в повозке, пошел пешком. Тогда я спросил, кто этот человек и что это за собаки. Мне ответили, что у человека ключи от грота, а на собаках поочередно ставят опыты — иными словами, это был первосвященник и его жертвы.

Слово "поочередно" объяснило мне страх, испытываемый желтым псом, и беспечность его черного собрата. Черный сменился с караула, а светлому предстояло заступить на пост, поэтому светлый изо всех сил стремился вернуться назад, а черный не боялся идти вперед. При первом же визите иностранцев их роли поменялись бы.

По мере того как мы приближались к гроту, страх несчастного светлого пса все возрастал. Он оказывал своему приятелю настоящее сопротивление. Псы были примерно одинаковой величины и, следовательно, одинаковой силы, но, поскольку одним руководило только желание повиноваться хозяину, тогда как другой надеялся избежать этого, очень скоро инстинкт самосохранения возобладал над чувством долга, и не черный пес увлекал своего собрата к гроту, а светлый начал уводить черного домой.

Видя это, владелец собак счел, что его вмешательство необходимо, и стал догонять их. Но, когда он приближался к ним, светлый удваивал усилия, чтобы убежать, а черный, не будучи уверен, что сделал все необходимое, чтобы удержать товарища, в свою очередь стал проявлять признаки нерешительности, так что, когда хозяин протянул руку, надеясь схватить их, оба пса во всю прыть пустились назад по дороге, по которой они пришли.

Хозяин бросился за ними, не переставая звать их. Не стоит и говорить, что, чем настойчивее он их звал, тем быстрее они от него убегали. Через какое-то время человек и собаки исчезли за поворотом.

Милорд наблюдал за этой сценой с глубоким удивлением: увидя появление двух таких же, как он сам, особей, он хотел было наброситься на них и разорвать их, но Жаден несколькими ударами ногой успокоил его, и он, хотя и с видимым сожалением, решил остаться простым зрителем того, что должно было произойти.

То, что должно было произойти, произошло: оба пса остановились у входа в свою конуру. Хозяин догнал их, надел веревку на шею светлому псу, свистнул черному, и через десять минут после его исчезновения мы увидели, как он появился вновь: одна собака бежала впереди, другую он тащил за собой.

Теперь уже отступать было некуда: несчастное животное должно было послужить жертвой. Подходя к гроту, пес дрожал всем телом; когда дверь грота открылась, он был уже полумертв. У двери грота находилось пять-шесть настолько оборванных детей, что, если бы не дыры в одежде, распознать их пол было бы невозможно; каждый держал в руках какое-нибудь животное, один — лягушку, второй — ужа, этот — морскую свинку, тот — кошку.