В самом деле, нежный, грациозный и меланхоличный талант Мантуанского лебедя должен был прийтись по сердцу коллеге Антония и Лепида. Робеспьер, этот другой Окта-виан другого времени, этот составитель проскрипций, носивший пудреный парик, бумазейный жилет и ярко-синий фрак, которому, к счастью или к несчастью (вопрос еще не решен), не оставили времени проявить свое двуличие, обожал "Письма к Эмилии о мифологии", "Стихотворения кардинала де Берниса", "Вольности шевалье де Буффлера", тогда как "Ямбы" Барбье заставили бы его упасть в обморок, а драмы Гюго вызвали бы у него нервный припадок.

Дело в том, что литература, что бы там ни говорили, это не выражение эпохи, но, напротив, если можно так сказать, ее палинодия. В период Регентства и при Людовике XV, когда царило великое распутство, кому аплодировали в театре? Маленьким, слащавым драмам Мариво. Какие поэты были в моде в разгар кровавых оргий Революции? Колен д’Арлевиль, Демустье, Фабр д'Эглантин, Легуве и шевалье де Бертен. В великую наполеоновскую эру какие звезды сверкали на имперском небе? Де Фонтан, Пикар, Андриё, Баур-Лормиан, Люс де Лансиваль, Парни. Шатобриан считался мечтателем, а Лемерсье — безумцем, "Гений христанства" поднимали на смех, "Пинто" освистывали.

Дело в том, что человек создан для двух одновременных существований: одно из них — фактическое и материальное, другое — интеллектуальное и идеальное. Когда его материальная жизнь спокойна, жизнь идеальная требует волнений. Когда жизнь фактическая протекает бурно, жизнь интеллектуальная требует покоя. Если весь день человек видит повозки с приговоренными к казни, как бы ни звались посылающие на смерть — Сулла или Кромвель, Октавиан или Робеспьер, — вечером он испытывает потребность в приятных ощущениях, которые заставили бы его забыть страшные утренние переживания. Это флакон с душистой водой, которую римлянки нюхали, выходя из цирка; это венок из роз, который Нерон велел принести себе после того, как он увидел горящий Рим. Если же, напротив, день прошел мирно, нашему сердцу, боящемуся оцепенеть в томной безмятежности, нужны искусственные эмоции, чтобы заменить эмоции настоящие, необходимы вымышленные мучения, которые заняли бы место подлинных страданий. Так, после решающего сражения при Филиппах, когда республиканский гений пал под ударами имперского гиганта, после борьбы Геракла и Антея, потрясшей мир, что делает Вергилий? Он шлифует свою первую эклогу. Какие великие мысли посещают его в минуту великих потрясений? Размышления о бедных пастухах, которые, будучи не в состоянии платить контрибуции, накладывавшиеся то Брутом, то Цезарем, вынуждены покидать свои милые пашни и родные края:

Nos patriae fines et dulcia linquimus arva;

Nos patriam fugimus.^[56]

Мысли о бедных колонах, которые переселятся: одни в выжженную Африку, другие — в холодную Скифию:

At nos hinc alii sitientis ibimus Afros;

Pars Scythiam…^[57]

Наконец, он думает о пастухах, оплакивающих не потерянную свободу, не глиняные лары, уступившие место золотым пенатам, не святое республиканское целомудрие, отвернувшее лицо при виде имперского разврата, провозвестником которого стал Цезарь. Нет, пастухи сожалеют о том, что не могут больше петь, лежа в зеленой пещере, глядя на бродящих коз, щиплющих цветущий ракитник и горькую листву ивы:

… viridi proiectus in antro…^[58]

Carmina nulla canam; non, me pascente, capellae,

Florentem cytisum et salices carpetis amaras.^[59]

Но возможно, эта навязчивая поэтическая идея, возможно, воображение поэта, которое зовется фантазией, временно обратились к сельским страданиям и буколическим жалобам; возможно, грядущие великие события оторвут Вергилия от лесной тематики. Но вот начинается сражение при Акции; вот Восток вновь восстает против Запада; вот сталкиваются натурализм и спиритуализм; вот, наконец, приходит день, когда решится спор между многобожием и христианством. Что же делает Вергилий, что делает друг победителя и глава латинских поэтов? Он воспевает пастуха Аристея и погибших пчел, он воспевает мать, которая утешает сына, чьи ульи опустели, и советует принести жертву Аполлону, чтобы из крови быка народились новые рои.

Не думайте, что примеры наши случайны и что мы принимаем одну эпоху за другую, ведь Вергилий, словно опасаясь, что его обвинят в том, что он вмешивается в общественные дела с иными целями, нежели восхваление Цезаря, сам позаботился о том, чтобы объяснить нам, какое время он воспевает. Это было тогда, когда слава оружия Цезаря дошла до Евфрата:

… Caesar dum magnus ad altum Fulminat Euphraten bello, victorque volentes Per populos dat iura, viamque adfectat Olympo.^[60]

Но когда Цезарь закрывает храм Януса, когда Август во второй раз возвращает всем мир, — тогда Вергилий становится воинственным; тогда буколический поэт бросает боевой клич; тогда певец Палемона и Аристея начинает повествовать о сражениях героя, который, отплыв от Трои, первым достиг италийских берегов; тогда он расскажет об Ахилле, который девять раз объехал стены Перга-ма, волоча за собой тело Гектора, оставлявшее кровавый след; тогда он покажет старого Приама, которому на глазах дочерей перерезают горло и который падает к подножию домашнего алтаря, проклиная бессильных богов, что не смогли защитить ни царство, ни царя.

И насколько Август любил Вергилия за мирные песни во время войны, настолько же он будет любить его за воинственные песни в мирное время.

Поэтому, когда Вергилий умрет в Брундизии, Август, плача, прикажет, чтобы прах его был перенесен в Неаполь, где, как знал император, любил отдыхать поэт.

Быть может, Август даже приходил к этой гробнице, куда пришел и я; быть может, он прислонился к стене в том же месте, что и я, пока перед моими глазами проносилась вся эта грандиозная история.

И вот эту-то иллюзию хотел отнять у меня один несчастный ученый, заявив, что, быть может, это вовсе не гробница Вергилия!

XXVIII

ГРОТ ПОЦЦУОЛИ. СОБАЧИЙ ГРОТ

Пока мы совершали эту экскурсию, кучер, заскучавший от нашего долгого отсутствия, зашел в кабачок, чтобы развлечься. И потому, когда мы спустились к Кьяйе, он предстал перед нами настолько пьяным, что мог бы сравняться в этом отношении с Горацием и Галлом. Такое маленькое нарушение правил трезвости тяжело сказалось на наших бедных лошадях: погоняемые кнутом хозяина, они бешеным галопом помчали нас к гроту Поццуоли. Напрасно мы повторяли, что хотим остановиться у входа в грот и пересечь его от начала до конца: наш автомедонт, считавший делом чести доказать нам своей щегольской манерой править, что он не пьян, с удвоенной силой нахлестывал лошадей, и мы, словно унесенные вихрем, исчезли в зияющем входе грота.

К несчастью, едва мы проехали по этому адскому коридору шагов сто, как столкнулись с тележкой. Кучер, стоявший позади нас, перепрыгнул через наши головы, а мы перепрыгнули через лошадей. Лошади упали, одно из колес нашей повозки продолжило свой путь, тогда как другое, зацепившись за ступицу тележки, остановилось вместе с экипажем. Я решил, что нам пришел конец. К счастью, бог пьяниц, хранивший нашего кучера, соблаговолил распространить свое покровительство и на нас, сколь бы мы ни были его недостойны — мы поднялись без единой царапины, разорвались только постромки у пристяжной (напомним, что она скачет рядом с коренником, запряженным в оглобли).

Наш возница заявил нам, что ему нужно четверть часа, чтобы привести упряжку в порядок. Мы дали ему эту отсрочку с тем большей охотой, что нам требовалось ровно столько же времени, чтобы посетить грот.

Во времена Сенеки, когда не существовало железных дорог и, следовательно, сквозь горы не прокладывали туннели, а просто взбирались на них, грот Поццуоли был большой диковинкой. И потому Сенеку грот занимал куда больше, чем какого-нибудь нынешнего инженера-пу-тейца, и, поэтизируя этот своеобразный погреб, непригодный даже для хранения вина, он называет его длинной тюрьмой и рассуждает о том, что нельзя не поддаться производимому им сильному впечатлению. Не знаю, возможно, совершенный нами кульбит повредил нашему воображению, но, не в обиду Сенеке будь сказано, впечатление на нас произвел только отвратительный запах масла, который распространяли шестьдесят четыре фонаря, горевшие в этой огромной норе.