До настоящего времени мы мало говорили о Пульчинелле. В Неаполе это очень важный персонаж. Вся неаполитанская оппозиция прячется за Пульчинеллой, подобно тому как оппозиция римская прячется за Паскуино. Пульчинелла говорит то, что никто не осмеливается сказать.

Пульчинелла утверждает, что Неаполем правят с помощью трех "Ф". Таково было и мнение короля Фердинанда, который, как мы сказали, был не менее остроумен и не менее популярен, чем Пульчинелла. Эти три "Ф" — festa-farina-forca ("праздник-мука-виселица"). За тысячу семьсот лет до Пульчинеллы Цезарь нашел два первых способа правления: panem et circenses^[42]. Третий открыл Тиберий. По месту и почет.

Кстати, не было бы ничего удивительного в том, если б Пульчинелла услышал слова Цезаря и увидел максиму Тиберия в действии. Происхождение Пульчинеллы восходит к глубокой древности; изображение, найденное в Геркулануме и датируемое, весьма вероятно, правлением Августа, точь-в-точь воспроизводит этот знаменитый персонаж, под которым выгравирована следующая надпись: "Civis atel-lanus"^[43]. Таким образом, по всей вероятности, Пульчинелла был героем ателланы. Пусть наши вельможи хвастаются теперь своей знатностью, восходящей к двенадцатому или тринадцатому векам! Они явились на свет на полторы тысячи лет позднее Пульчинеллы. Пульчинелла мог бы предъявить в три раза более основательные доказательства своего древнего происхождения и обладал в три раза более основательным правом садиться в королевскую карету.

Первый раз, когда я увидел Пульчинеллу, он только что предложил прокормить город Неаполь одним буасо пшеницы в течение года, но при определенном условии. На площади, где происходило представление, установилась гробовая тишина, ибо никто не знал, что это за условие, и все пытались догадаться, о чем идет речь. Наконец, потеряв терпение, собравшиеся спросили у Пульчинеллы, который, скрестив руки, лукаво смотрел на толпу, что это за условие.

— Все очень просто! — ответил Пульчинелла. — Уберите из города всех жен, обманывающих мужей, и всех обманутых мужей, выставьте вон всех ублюдков и всех воров, и я в течение года прокормлю Неаполь одним буасо пшеницы, а через год у меня еще останется муки больше, чем нужно, чтобы испечь лепешку в палец толщиной и в четыре фута в окружности.

Эта манера говорить правду, быть может, несколько грубовата, но Пульчинелла нисколько не пообтесался: он остался все тем же славным деревенским парнем, каким его создал Бог, и его не надо путать ни с нашим Полишинелем, которого уносит черт, ни с английским Панчем, которого вешает палач. Нет, Пульчинелла умрет по-христиански в своей постели, а точнее, он никогда не умрет. Он навсегда останется все тем же Пульчинеллой, в ситцевой кофте, полотняных штанах, остроконечной шапке и черной полумаске. Наш Полишинель — существо фантастическое, обладатель двух горбов, каких и не бывает, фрондер, вольнодумец, хвастун, бретер, вольтерьянец, софист; он поколачивает свою жену, дерется со стражниками и убивает комиссара. Неаполитанский Пульчинелла — добряк, дурак и пройдоха одновременно, как говорят о наших крестьянах. Он ленив, как Сганарель, прожорлив, как Криспен, чистосердечен, как Готье-Гаргиль.

Вокруг Пульчинеллы, подобно планетам, входящим в его систему и вращающимся в его орбите, крутятся импровизатор и общественный писец.

Импровизатор — высокий, сухой человек, одетый в потертый, блестящий черный сюртук, на котором не хватает двух-трех пуговиц спереди и одной пуговицы сзади. На нем обычно либо короткие штаны, придерживающие узорчатые чулки выше колена, либо облегающие брюки, заправленные в гетры. Его помятая шляпа свидетельствует о частых контактах с публикой, а прикрывающие глаза очки указывают на то, что зрение его ослаблено долгим чтением. Имени у этого человека нет, его зовут импровизатор.

Импровизатор точен, как часы на церкви Сант'Элиджо. Каждый день, за час до заката солнца, импровизатор по Страда дель Моло появляется из-за угла Кастель Нуово и идет торжественным, медленным, размеренным шагом, держа в руках потрепанную книгу с плотными страницами, переплетенную в сафьян. Эта книга — "Неистовый Роланд" божестве н н о го Ариосто.

В Италии все божественно: говорят "божественный Данте", "божественный Петрарка", "божественный Ариосто" и "божественный Тассо". Любой другой эпитет был бы недостоин величия этих замечательных поэтов.

У импровизатора есть своя публика. Чем бы эта публика ни была занята — смеется ли над грубоватыми шутками Пульчинеллы или рыдает над проповедями капуцина, — она бросает все, чтобы послушать импровизатора.

Импровизатор подобен великим военачальникам античности и нового времени, которые знали всех своих солдат по именам. Он знает весь свой кружок. Если кого-нибудь из слушателей не хватает, он с беспокойством ищет его глазами и, если это один из его appassionati^[44], ждет, пока тот явится, чтобы начать свое представление.

Импровизатор напоминает тех великих римских ораторов, позади которых всегда стоял флейтист, задававший им тон. Его речь не обладает ни разнообразием песни, ни простотой разговора — это варьирующийся речитатив. Он начинает холодно, глухим, тягучим голосом. Но вскоре, по мере развертывания действия, он оживляется: Роланд вызывает Феррагуса, и голос импровизатора возвышается до угрозы и вызова. Оба героя готовятся к поединку. Импровизатор имитирует их жесты, вынимает шпагу, поправляет щит. Шпагой ему служит первая попавшаяся палка, которую он чаще всего вырывает у соседа. Щит — это его книга, ибо он знает божественного "Роланда" наизусть, и, пока длится ужасная борьба, ему незачем заглядывать в текст, который он удлиняет или сокращает по своему усмотрению, при этом зараженные страстью к стихотворчеству слушатели ничуть не бывают шокированы: именно тогда импровизатор прекрасен.

В самом деле, импровизатор становится актером. Какая бы роль ни была им выбрана — Роланда или Феррагуса, — каждый из ударов, который ему следует нанести или получить, он действительно наносит и получает. Тогда он воодушевляется одержанной победой или переживает свое поражение. Побеждая, он обрушивается на врага, теснит, преследует, опрокидывает его, убивает, топчет ногами, поднимает голову, и во взгляде его — торжество. Проигрывая, он отступает, пятится, защищает каждую пядь земли, бросается то направо, то налево, отскакивает назад, взывает то к Богу, то к дьяволу, в зависимости от того, кто он в данный миг, — язычник или христианин, пускает в ход все возможные уловки, все ухищрения, свойственные слабому. Наконец, теснимый противником, он падает на колено, продолжает сражаться, опрокидывается, корчится, катается по земле, затем, видя, что борьба бесполезна, подставляет горло, чтобы умереть достойно, как галльский гладиатор, соблюдая старую традицию, унаследованную Молом от арены.

Если импровизатор побеждает, он берет свою шляпу, словно Велизарий — шлем, и властно требует то, что ему причитается. Если же побеждают его, он проскальзывает к шляпе, обходит собравшихся и смиренно просит милостыню: уроженцы Юга не только впечатлительны, они с легкостью перестраиваются сами и становятся тем, кем хотят стать.

К сожалению, как мы уже говорили, теперь импровизатор исчезает. Наши отцы его видели, мы его видели, наши дети, если поспешат, еще могут его видеть, но совершенно ясно, что наши внуки и племянники его не увидят.

Иначе обстоит дело с общественным писцом, его соседом. Пройдут еще века, пока все научатся писать, а особенно в верноподданнейшем городе Неаполе. Когда же все научатся писать, останутся еще анонимные письма — эта отрава, которую писец продает, заставив немного себя попросить, подобно аптекарю из "Ромео и Джульетты", продающему мышьяк. Например, я один получаю анонимных писем достаточно, чтобы ими мог прокормиться общественный писец, имеющий жену и детей.

Писец, который может поставить у себя на столе табличку "Qui si scrive in francese^[45]", уверен в своем успехе. Почему? Объясните мне, ибо у меня нет ответа. Правда, французский язык — язык дипломатии, но дипломаты отнюдь не обмениваются нотами при помощи общественных писцов.