Любящая тетка встревожилась тем сильнее, что, рассказав о случившейся с ней неприятности, племянница скрыла причину ее. Аббатиса сделала все возможное, чтобы графиня осталась в монастыре до тех пор, пока совсем не придет в себя. Но потрясение, пережитое Лией, было не из тех, от которых можно оправиться за несколько часов. Рана была глубокой, мучительной, растравленной. В ответ на опасения тетки Лия горько улыбнулась и, даже не попытавшись успокоить ее, заявила, что хочет вернуться домой.
Тогда аббатиса показала ей на вершину горы, окутанную дымом, и заметила, что скорое извержение вулкана неизбежно. Было бы разумнее сказать мужу, чтобы он приехал к ней в монастырь, и в надежном месте дождаться окончания извержения. Но Лия в ответ показала ей зеленеющий склон горы, на который ни разу с тех пор, как существует Везувий, не попал ни один ручеек лавы. Аббатиса, видя, что решение племянницы непреклонно, распрощалась с ней, препоручив ее попечению Господа.
Графиня села в коляску и через десять минут была на вилле Джордан и.
Одоардо еще не вернулся.
Страдания Лии возобновились с удвоенной силой. Как безумная, она бродила по вилле и саду; каждая комната, каждая купа деревьев вызывали в ней воспоминания: сладостные — о том, что было три дня тому назад, смертельные — о сегодняшней утренней сцене. Везде Одоардо говорил ей, что любит ее. Каждый предмет напоминал ей о словах любви. Лия почувствовала, что для нее все кончено и жить так дальше ей будет невозможно. Но в то же время она понимала, что не сможет умереть, оставив Одоардо в мире, где жила ее соперница. Тогда на ум пришла к ней страшная мысль: убить Одоардо, а потом покончить с собой. Когда мысль эта посетила ее впервые, Лия чуть не закричала от ужаса, но мало-помалу она принуждала себя возвращаться к ней, подобно тому как умелый всадник заставляет строптивую лошадь преодолеть препятствие, которое ее испугало.
Вскоре мысль эта, уже не приводя ее в смятение, стала доставлять ей мрачную радость. Графиня видела себя с кинжалом в руке, представляла себе, как она будит Одоардо и, нанося мужу смертельные раны, бросает ему в лицо имя своей соперницы, затем пронзает кинжалом себя и умирает рядом с ним, навечно приговорив его к своим объятиям. И она поражалась тому, что, несмотря на мучительные страдания, подобное решение может доставлять ей такое наслаждение.
Она пошла в кабинет Одоардо. Там были собраны военные трофеи всех стран и всех видов, от отравленного малайского криса до готического топора франкского рыцаря. Лия сняла со стены красивый турецкий кинжал в бархатном чехле, с рукояткой, усыпанной топазами, жемчугом и бриллиантами. Она унесла его к себе в комнату, попробовала его острие о кончик пальца, из которого, яркая и сверкающая, словно рубин, брызнула капелька крови, затем спрятала кинжал под подушку.
В эту минуту она услышала ржание лошади Одоардо и, взглянув на себя в зеркало, увидела, что бледна как смерть. Тогда она рассмеялась над своей слабостью, но взрыв собственного смеха испугал ее, и, задрожав, она затихла.
В следующее мгновение графиня услышала шаги мужа, поднимавшегося по лестнице. Она подбежала к окнам и опустила шторы, чтобы в комнате стало темнее и граф не заметил, как исказилось ее лицо.
Граф открыл дверь и, еще ослепленный сиянием дня, позвал Лию самым ласковым, самым нежным голосом. Она презрительно усмехнулась и, встав из кресла, где сидела в тени спущенных штор, сделала несколько шагов навстречу мужу.
Одоардо поцеловал ее с горячностью счастливого человека, испытывающего потребность поделиться своим счастьем со всеми, кто его окружает. Лия решила, будто муж ее опустился до того, что изображает любовь, которую он больше не испытывает к ней. Мгновением раньше она думала, что ненавидит Одоардо, теперь она поняла, что презирает его.
Так прошел день, наступил вечер. Не раз, глядя на жену, которая пыталась улыбнуться под его взглядом, Одоардо хотел заговорить, чтобы открыть ей свой секрет, но всякий раз удерживался от этого, и тайна осталась у него в сердце.
В течение вечера Везувий становился все более страшным и угрожающим. Одоардо много раз предлагал жене покинуть виллу и отправиться в их дворец в Неаполь, но всякий раз Лия думала, что Одоардо делает это предложение, чтобы быть ближе к ее сопернице, ибо дворец графа находился на улице Толедо, всего в ста шагах от улицы Сан Джакомо. Она напомнила графу, что та сторона Везувия, на которой стояла вилла, никогда не бывала затронута извержением вулкана. Одоардо согласился с ней, но все же решил, что, если на следующий день грозные признаки не исчезнут, они покинут виллу, чтобы дождаться в Неаполе конца извержения.
Лия согласилась. Для мести ей оставалась ночь, она не просила ничего иного.
Вследствие странного атмосферного явления с наступлением темноты становилось все жарче. Напрасно все окна виллы оставались, как это бывало всегда, открытыми — вечер не принес обычной прохлады, ибо бриза не было, а от кипящего моря поднимался тяжелый, теплый, почти видимый глазу пар, который, словно туман, стлался по поверхности земли. Небо, вместо того чтобы вызвездиться, как обычно, казалось красным оловянным куполом, всей своей тяжестью нависшим над миром. С горы налетала порывами нестерпимая жара, спускаясь к вилле. И казалось, что эта изнуряющая духота каждый раз, когда она давала о себе знать, уносила с собой часть человеческих сил.
Одоардо хотел бодрствовать. Эти признаки приближающегося извержения были ему хорошо знакомы, и он беспокоился за Лию, но она успокаивала его, подсмеиваясь над его страхами. Казалось, происходящее не влияло на нее. Когда граф, полузакрыв глаза, без сил ложился в кресло, она по-прежнему была на ногах, непреклонная, прямая и неподвижная: ее поддерживало не утихавшее в глубине души страдание. В конце концов граф решил, что испытываемая им слабость объясняется его плохим самочувствием. Смеясь, он оперся на руку Лии, чтобы добраться до кровати, бросился на нее, не раздеваясь, какое-то мгновение еще боролся со сном, затем погрузился в своего рода летаргическое оцепенение и заснул, держа руку Лии в своих руках.
Лия, молча, не двигаясь, стояла у кровати до тех пор, пока сон полностью не овладел графом. Потом, почти уверившись, что граф ничего не слышит и не ощущает прикосновений, она осторожно отняла свою руку, прошла в прихожую, приказала слугам немедленно отправляться в Неаполь, чтобы приготовить дворец к их завтрашнему приезду, и прошла в свои покои.
Слуги, довольные тем, что, исполняя приказ, могут оказаться в безопасном месте, немедленно удалились. Графиня, стоя у открытого окна, слышала, как они вышли из дома, закрыли двери виллы, затем ворота сада. Тогда она спустилась вниз, обошла прихожие, коридоры, кладовые. Дом был пуст: графиня, как она того и желала, осталась с Одоардо одна.
Она вошла в свою спальню, твердым шагом подошла к кровати, пошарила под подушкой, вытащила из-под нее кинжал, вынула его из чехла, вновь рассмотрела изогнутое лезвие, разукрашенное золотыми арабесками. Затем, сжав губы и нахмурив лоб, с застывшим взглядом, она направилась к комнате Одоардо, словно Гюльнар к комнате Сеида.
Дверь между комнатами была открыта, и свет, оставленный Лией в ее спальне, пробивался в комнату графа. Она приблизилась к кровати, идя по лучу этого света. Одоардо лежал неподвижно, в том же положении, в каком она его оставила.
Подойдя к изголовью, она протянула руку, чтобы найти место, куда можно было бы нанести удар. Граф, измученный жарой, прежде чем лечь, снял галстук и расстегнул жилет и рубашку. Рука Лии наткнулась на его голой груди, у самого сердца, на маленький медальон — в нем находились ее портрет и прядь волос, которые она дала мужу, когда он уезжал на Сицилию, и с которыми с тех пор он никогда не расставался.
Крайнее возбуждение граничит с крайней слабостью. Едва Лия нащупала и узнала этот медальон, ей показалось, что поднялся занавес и перед нею прошли, словно нежные и грациозные тени, первые часы их любви. Благодаря поразительной быстроте мысли, которая в мгновение охватывает годы, Лия вспомнила тот день, когда она увидела Одоардо в первый раз; тот день, когда она призналась ему, что любит его; тот день, когда он уезжал на Сицилию; тот день, когда он вернулся, чтобы жениться на ней. Воспоминание о счастье, которое прежде не тяготило ее, ибо оно пронизывало всю ее жизнь, лишило Лию сил, которые словно сосредоточились в ее мыслях. Графиня согнулась под грузом этих воспоминаний о счастливых днях и, выронив кинжал из дрожащей руки, упала на колени рядом с кроватью, кусая простыни, чтобы заглушить рвущиеся из ее груди крики, и умоляя Бога послать им обоим смерть, которую, она боялась, у нее не хватит сил ни дать, ни принять.
