Лия ничего не ответила. Она только повернула голову и лихорадочно горящими глазами смотрела в ту сторону, откуда доносился голос.

— Ответь мне, — продолжал Одоардо.

Лия молчала.

Тогда она услышала, как шаги графа удаляются. Мгновение спустя до нее снова донесся его голос: он спрашивал у горничной, не знает ли та, что с ее госпожой. Но горничная, не заметив ничего необычного, ответила, что ее хозяйка вошла в свою комнату и, без сомнения, устав от жары, легла и заснула.

— Хорошо, — сказал граф, — мне надо написать кое-что. Когда графиня проснется, предупредите меня.

И Лия услышала, как Одоардо вошел к себе в комнату и сел у стола. Обе комнаты сообщались между собой. Лия неслышно встала, вытащила ключ из двери и посмотрела в замочную скважину. Одоардо действительно писал, и письмо несомненно отвечало потребности его сердца: на лице графа было разлито выражение бесконечного счастья.

— Он пишет ей! — прошептала Лия.

Она продолжала смотреть, колеблясь между ревностью, толкавшей ее на то, чтобы открыть дверь, подбежать к графу, вырвать письмо из его рук, и остатками разума, говорившего ей, что, быть может, пишет он вовсе не женщине и стоит подождать.

Когда письмо было закончено, граф, запечатал его, надписал адрес, позвонил слуге, приказал ему сесть на лошадь и немедленно доставить послание на почту.

Именно это письмо Тереза должна была получить на почте до востребования.

Слуга взял конверт из рук графа и вышел.

Графиня подбежала к двери, выходившей из ее туалетной комнаты в коридор, и спустилась в сад. В тот миг, когда слуга собирался выйти за ворота парка, он встретил графиню.

— Куда вы собрались так поздно, Джузеппе? — спросила графиня.

— Отнести письмо господина графа на почту, — ответил слуга.

И, произнося эти слова, он протянул письмо графине. Лия быстро взглянула на адрес и прочла:

"Госпоже ***, до востребования, Неаполь

— Хорошо, — сказала она. — Ступайте.

Слуга пустил лошадь в галоп.

На этот раз сомнений уже не было: граф писал именно женщине, причем женщине, прятавшей свое имя за условным знаком и, стало быть, желавшей остаться неизвестной. К чему эта тайна, если за ней не скрывается нечто преступное? С этой минуты решение графини было принято — она решила скрывать свои чувства, чтобы до конца выследить мужа; проявив самообладание, на которое она сама считала себя неспособной, Лия вернулась в комнату и, открыв дверь, выходившую в покои графа, с улыбкой на губах подошла к мужу.

На следующий день Одоардо совершенно забыл о накануне подмеченной им на лице графини озабоченности, на какое-то время обеспокоившей его. Лия казалась более чем когда-либо веселой и уверенной в будущем.

На следующий день было воскресенье. Утро этого дня графиня обычно посвящала большой раздаче милостыни. Поэтому с восьми часов утра у ворот парка толпились бедняки.

После завтрака граф, имевший привычку поручать дела благотворительности жене, взял ружье, охотничью сумку, собаку и отправился на прогулку в горы.

Лия поднялась в беседку. Она увидела, как Одоардо удаляется в направлении Авеллино. Значит, теперь он не поехал в Неаполь.

Она вздохнула. Со вчерашнего дня она впервые осталась наедине с собой.

Вскоре пришла горничная и сказала, что бедные ждут ее.

Лия спустилась, взяла горсть карлино и направилась к входу в парк. Милостыня досталась всем: старикам, женщинам, детям; каждый протягивал руку к красавице-гра-фине и получал от нее щедрое подаяние.

По мере того как шла раздача милостыни, те, кто уже получил свое, отходили, уступая место другим. Наконец осталась только старуха, сидевшая на камне. Она еще ничего не попросила и ничего не получила и, словно задремав, склонила голову к коленям.

Лия позвала ее — та не отвечала. Лия сделала к ней несколько шагов — старуха была неподвижна. Наконец Лия коснулась ее плеча — женщина подняла голову.

— Возьмите, добрая женщина, — сказала графиня, протягивая ей мелкую серебряную монету, — возьмите и молитесь за меня.

— Я не прошу милостыни, — произнесла старуха, — я предсказываю будущее.

Тогда Лия посмотрела на ту, кого она приняла за нищую, и поняла свою ошибку.

Действительно, платье старухи, из тех, в какое одеваются крестьянки из Солофры и Авеллино, не свидетельствовало о бедности. На женщине была синяя юбка, окаймленная греческой вышивкой, корсаж из красного сукна; лоб ее был повязан косынкой, сложенной так, как делают женщины из Аквилы; фартук был украшен орнаментом, а из широких рукавов серого полотна выступали голые руки. Голова ее, которая могла бы послужить Шнетцу моделью для изображения столь любимых им старых крестьянок, была очень выразительна и казалась высеченной из темно-бурого камня. Морщины и складки, избороздившие ее лицо, были столь рельефны, что казались прочерченными резцом. Лицо ее было старчески неподвижно. Живыми были только глаза, и казалось, что они обладают даром читать в самой глубине сердца.

Лия признала в ней одну из тех цыганок, которым их бродячая жизнь открыла кое-какие секреты природы и которые состарились, спекулируя на незнании или любопытстве людей. Лия всегда испытывала отвращение к этим мнимым колдуньям. Поэтому она сделала шаг, чтобы удалиться.

— Значит, вы не хотите, чтобы я вам погадала, синьора? — спросила старуха.

— Нет, — сказала Лия, — ибо твое предсказание, если оно верно, могло бы оказаться для меня печальным откровением.

— Человек чаще спешит узнать о грозящей ему беде, чем о возможном счастье, — ответила старуха.

— Да, ты права, — сказала Лия. — Поэтому, если бы я могла поверить в твою науку, я, не колеблясь, обратилась бы к тебе.

— Чем вы рискуете? — вновь заговорила старуха. — При первых же словах вы увидите, лгу я или нет.

— Ты не можешь догадаться, о чем мне хотелось бы узнать, — сказала Лия, — так что это бесполезно.

— Возможно, — ответила старуха. — Попробуйте.

Лия почувствовала, как в ней борются два желания, под влиянием которых она находилась со вчерашнего дня. И на этот раз она уступила своему злому гению, подошла к старухе и спросила:

— Я согласна! Что мне надо сделать?

— Дайте мне вашу руку, — ответила старуха.

Сняв перчатку, графиня протянула свою белую ручку, и старуха взяла ее в свои черные морщинистые руки. Две женщины являли собой настоящую картину — молодая, красивая, элегантная аристократка, бледная и неподвижная, стоит перед облаченной в грубые одежды старой крестьянкой, с лицом, обожженным солнцем.

— Что вы хотите знать? — спросила цыганка, изучив линии руки графини так внимательно, словно она могла читать в них столь же легко, как в книге. — Скажите, что вы хотите знать? Настоящее, прошлое или будущее?

Старуха произнесла эти слова с такой уверенностью, что Лия вздрогнула. Она была итальянка, следовательно, — суеверна. Ее кормилицей была калабрийка, и воспитана она была на историях о вампирах и колдунах.

— Я хочу знать, — сказала графиня, пытаясь придать своему голосу уверенность и иронию, — я хочу знать прошлое, оно покажет мне, могу ли я верить в будущее.

— Вы родились в Салерно, — сказала старуха, — вы богаты, вы благородны, во время последнего праздника Мадонны делл'Арко вам исполнилось двадцать лет, недавно вы вышли замуж за человека, с которым были долго разлучены и которого глубоко любите.

— Верно, верно, — побледнев, сказала Лия, — так, но это о прошлом.

— Вы хотите узнать настоящее? — спросила старуха, пристально глядя на графиню своими змеиными глазками.

— Да, — ответила Лия, помолчав и поколебавшись, — да, хочу.

— Вы чувствуете в себе мужество перенести его?

— Я сильная.

— Но если я скажу правду, что вы мне дадите? — спросила старуха.

— Вот этот кошелек, — ответила графиня, вынув из кармана сетчатый кошелек, украшенный жемчужинами, в котором сквозь шелк поблескивали штук двадцать золотых цехинов.

Старуха бросила на золото жадный взгляд и инстинктивно протянула руку, чтобы схватить кошелек.