Граф прошел через свою комнату не останавливаясь и вошел к жене. Ему сказали, что графиня у себя, и он рассчитывал найти ее там. Он позвал жену. Ответить — значило выдать себя. Лия промолчала. Тогда Одоардо вернулся к себе, поставил ружье в угол, бросил охотничью сумку на диван. Затем, неспешно подойдя к столу, где лежали письма, он бросил на них равнодушный взгляд. Но, увидев женский почерк, столь заинтриговавший графиню, он испустил крик и, не обращая внимания на другие послания, схватил письмо. Один только вид этого почерка так сильно взволновал графа, что он вынужден был опереться на стол, чтобы не упасть. Какое-то мгновение он не отрывал взгляда от адреса, словно не мог поверить своим глазам. Наконец он с трепетом сломал печать, поискал подпись, жадно прочел ее, пробежал глазами письмо и покрыл его поцелуями. Несколько минут он стоял в задумчивости, как человек, о чем-то размышляющий. Затем, перечитав письмо, важность которого не вызывала сомнений, бережно сложил его, огляделся вокруг, чтобы увериться, что никто его не видит, и, полагая, что он один, спрятал письмо во внутренний карман охотничьей куртки так, чтобы толи случайно, то ли по умыслу, письмо покоилось у него на сердце.

Письмо это было от Терезы. Увидев почерк той, которую он считал мертвой, Одоардо вздрогнул от удивления и подумал, что стал жертвой наваждения. Потому-то он и распечатал с таким волнением и страхом письмо. Тогда ему все открылось. Молодой полковник был убит в битве при Дженоле, и Тереза осталась одна в незнакомых краях. Будь она женой полковника, она поехала бы во Францию, гордясь именем, которое носила. Но брак не состоялся, поэтому она имела лишь право оплакивать своего любовника, не более того. Тогда она подумала о брате, который так любил ее. Ему одному она рассказала о своем положении, умоляя его хранить секрет, ибо желала по-прежнему оставаться для всех мертвой. Кстати, она должна была приехать почти следом за своим письмом. Тереза просила брата написать ей до востребования и указать, где бы она могла остановиться. На конверте для большей безопасности не должно стоять никакого имени и адресован он должен быть госпоже ***. Заканчивая письмо, она вновь умоляла брата сохранить тайну даже от жены, чьей суровости она боялась*и чье презрение не смогла бы вынести.

Одоардо упал на стул, не выдержав чрезмерной неожиданности и радости.

Мы не станем даже пытаться описать, в какой тревоге и тоске провела графиня эти полчаса. Раз двадцать она хотела войти, внезапно предстать перед графом и прямо спросить его, неужели он забыл о данной ей клятве верности. Но каждый раз ее удерживало чувство, побуждавшее ее испить свое горе до дна. Она стояла неподвижно и молча, прикованная к своему месту, словно находясь во власти сна.

Однако ей было понятно: если граф застанет ее здесь, он догадается, что она все видела, и, стало быть, будет настороже. Поэтому она бросилась в сад и отчаянными усилиями сумела через несколько минут придать своему лицу выражение покоя; но ей казалось, что сердце ее пожирает змея.

Граф тоже спустился в сад, так что вскоре они встретились и, увидев друг друга, сделали над собой видимое усилие: один — чтобы скрыть свою радость, другая — чтобы спрятать свое горе.

Одоардо подбежал к жене. Лия поджидала его. Он сильным, почти судорожным движением, сжал ее в объятиях.

— Что с вами, друг мой? — спросила графиня.

— О! Я так счастлив! — воскликнул граф.

Лия почувствовала, что теряет сознание.

Они вернулись в дом, чтобы поужинать. После ужина, во время которого Одоардо был так озабочен сам, что не заметил беспокойства жены, он встал и взял свою шляпу.

— Куда вы собрались? — спросила, задрожав, Лия.

Тон, каким был задан этот вопрос, был столь странен, что Одоардо с удивлением взглянул на Лию.

— Куда я собрался? — сказал он, глядя на жену.

— Да, куда вы собрались? — вновь спросила Лия, на этот раз более мягко и стараясь улыбнуться.

— Я еду в Неаполь. Что удивительного в том, что я еду в Неаполь? — продолжал Одоардо, смеясь.

— О! Конечно, ничего, но вы не говорили мне, что покидаете меня сегодня вечером.

— Одно из писем, которое я получил сегодня утром, вынуждает меня совершить эту маленькую поездку, — сказал граф, — но я вернусь рано, будь покойна.

— Значит, в Неаполь вас призывает какое-то важное дело?

— Исключительно важное.

— Вы не можете отложить его на завтра?

— Это невозможно.

— В таком случае ступайте.

Лия произнесла последнее слово с таким усилием, что граф подошел к ней и, обняв, чтобы поцеловать ее в лоб, спросил:

— Ты страдаешь, любовь моя?

— Ничуть, — ответила Лия.

— Но что с тобой? — продолжал он настойчиво.

— Со мной? Ничего, абсолютно ничего. А что, по-ва-шему, со мною?

Лия произнесла эти слова с такой горькой улыбкой, что теперь Одоардо увидел, что с ней происходит что-то странное.

— Послушай, дитя мое, — сказал он ей, — я не знаю, есть ли причина для твоей печали, но сердце мое говорит мне, что ты страдаешь.

— Ваше сердце ошибается, — ответила Лия, — так что поезжайте спокойно и не беспокойтесь обо мне.

— Могу ли я покинуть тебя, даже на мгновение, если ты так прощаешься со мной?

— Ну что ж, раз ты этого хочешь, — сказала Лия, делая над собой новое усилие, — ступай, мой Одоардо, и возвращайся быстрее. Прощай.

За это время оседлали любимого коня графа, и скакун, стоя у крыльца, рыл копытом землю. Одоардо вскочил на него и, удаляясь, сделал Лие знак рукой. Когда он исчез за первым массивом деревьев, она поднялась в маленькую беседку, возвышавшуюся над террасой. Оттуда была видна дорога на Неаполь.

Лия увидела Одоардо, галопом скакавшего к городу. Сердце ее сильно сжалось, ибо, вместо того, чтобы подумать, что граф спешит с целью быстрее вернуться, она решила, что он торопится скорее уехать.

Одоардо поехал в Неаполь, чтобы найти жилище для сестры.

Вначале он решил снять для нее дворец, но потом понял, что это не соответствовало полученным им указаниям и что лучше была бы какая-нибудь уединенная комнатка в глухом квартале. Он нашел то, что искал, на улице Сан Джакомо, в доме № 11, на четвертом этаже, у одной бедной женщины, сдававшей меблированные комнаты. Сделав выбор, он вызвал обойщика и взял с него обещание, что на следующий день утром стены будут затянуты шелком, а полы покрыты коврами. Обойщик обещал сделать из бедной комнатки будуар, достойный герцогини. Ему было заплачено вперед и на треть больше того, что он попросил.

Выходя, граф встретил хозяйку: она была со своей сестрой, такой же старой мегерой. Граф попросил, чтобы она окружила новую пансионерку всевозможной заботой. Хозяйка спросила, как ее зовут. Граф ответил, что ей незачем знать это имя, что молодая и красивая женщина приедет завтра и спросит графа Джордани — ей и предназначена комната. Старухи обменялись улыбками, чего граф не заметил или чему не придал значения. Затем, не дав себе даже времени написать сестре, так он был обеспокоен за Лию, Одоардо поспешил на виллу Джордани, решив, что пошлет письмо со слугой.

Лия оставалась в беседке до тех пор, пока ее муж не исчез из виду. Тогда она спустилась к себе в комнату, продолжая мысленно следить за ним беспокойным, пронизанным ревностью взглядом. Она почти не чувствовала, как бьется ее стесненное сердце, она не могла ни плакать, ни кричать: это была чудовищная мука, и ей казалось, что, испытав ее, нельзя не умереть. Два часа Лия просидела в кресле, запрокинув голову и запустив руки в волосы.

Через два часа она услышала лошадиный галоп: это возвращался Одоардо. Она почувствовала, что в эту минуту не может видеть его, ей казалось, что она ненавидит его столь же сильно, как прежде любила. Графиня подбежала к двери, закрыла ее на задвижку и бросилась на кровать. Вскоре она услышала шаги графа, подходившего к двери. Он попытался открыть дверь, но она была заперта. Тогда он заговорил тихо, и Лия услышала его слова: "Это я, дитя мое, ты спишь?"