Архиепископ больше ничего не хотел слышать: он в три прыжка спустился с лестницы, одним махом пересек улицу и велел ударить в набат. Но не было ни пожара, ни заговора, ни сообщников, просто, когда его преосвященство оправился от испуга, он заметил, что исчезло его кольцо.

На другой день архиепископ получил письмо, составленное в следующих выражениях:

"Монсиньору у меня уже есть нужное мне свидетельствоу и я верну Вам кольцо при условии, что Вы более не будете противиться моему призванию.

Подписано: фра Пьетро, бандит".

Начиная с этого дня никто более не помышлял о том, чтобы противиться призванию Пьетро: он сам расписал свою часовенку изображениями душ в чистилище и требовал подаяния у путешественников, приставляя им к горлу нож или пистолет.

— От страха ты заговариваешься, мой бедный Франческо. Этот человек кажется мне старым и немощным, и вместо оружия он показал нам всего лишь жестяную банку для подаяний.

— О, злодей! — вновь задрожав, воскликнул Франческо. — Но это и есть его кинжал, его пистолеты, его карабин. Прежде всего, возраст, немощь, благочестие — это всего лишь комедия. Он в два счета расправится с целым полком драгун. Показывая банку, он как бы говорит вам: "Деньги или жизнь". Такие у него повадки. Поначалу он показывает вам жестянку той стороной, где изображены души в чистилище. Если при этом первом предупреждении вы даете ему милостыню — дело сделано, он благодарит вас и отпускает с миром. Но если вы отказываетесь — он поворачивает банку другой стороной. А знаете, что нарисовано с другой стороны? Он сам в своем прежнем наряде разбойника, с огромным ножом в руках, а внизу портрета красными буквами написано: "Пьетро-бандит".

— Ну, а если не внять этим двум предупреждениям?

— Тогда можно собираться на тот свет. Но до этого дело не доходит. Его слишком хорошо знают в округе.

К моему большому удовольствию, Франческо, по-прежнему испытывая ужас, не решался более высмеивать монахов, встречавшихся нам на пути, уважительно снял шапку перед крестом в Портичи и дважды прочел молитву, когда мы вновь проехали мимо статуй святого Януария и святого Антония.

Слава капуцину из Резины! Он обратил в христианскую веру последнего вольтерьянца нашей эпохи.

XXIV

СВЯТОЙ ИОСИФ

Мы наблюдали общественную и частную жизнь лаццарони и увидели, каковы его отношения с иностранцами и с земляками. Неверие Франческо может создать у читателя неправильное представление о его собратьях, поэтому покажем теперь лаццарони во взаимодействии с Церковью.

Один монах нанимает лодочника у Мола.

— Куда поедем, отец мой?

— В Позиллипо, — отвечает монах.

Лодочник принимается грести в дурном настроении: монах никогда не платит за перевоз, разве что предложит понюшку табаку. Однако никогда не бывает, чтобы перевозчик отказал монаху.

Через десять минут монах чувствует, как что-то копошится у него в ногах.

— Что это? — спрашивает он.

— Ребенок, — отвечает перевозчик.

— Твой?

— Говорят.

— Но ты не уверен?

— А кто может быть в этом уверен?

— Вы-то еще меньше, чем другие.

— Почему это мы еще меньше, чем другие?

— Вы никогда не бываете дома.

— Это верно. К счастью, у нас есть способ удостовериться, что ребенок наш.

— Какой же?

— Мы воспитываем его до пяти лет.

— А потом?

— Потом, когда оказываемся рядом с Капри или в Байском заливе, мы бросаем его в воду.

— И что же?

— А вот что! Если он умеет плавать, насчет отцовства нет никаких сомнений.

— А если не умеет?

— A-а! Если он плавать не умеет, тогда все наоборот: тут уж мы уверены в измене, как если бы видели все собственными глазами.

— Что же вы тогда делаете с ребенком?

— Что мы с ним делаем?

— Да.

— Что ж делать, отец мой! Ведь в конце концов бедный малыш не виноват, он же не просился на свет Божий, поэтому мы ныряем за ним следом и вытаскиваем его из воды.

— А потом?

— Потом привозим его домой.

— А дальше?

— Дальше кормим его — это наш долг. Но что до его образования, то это дело другое, нас оно не касается. Поэтому, как вы понимаете, отец мой, он становится ужасным сорванцом, без стыда и совести, не верящим ни в Бога, ни в святых, он бранится, сквернословит, богохульствует. Но когда ему исполняется пятнадцать лет и он больше ни к чему на свете не годен, мы делаем из него…

— Что вы делаете из него? Ну же, договаривай.

— Мы делаем из него монаха, отец мой.

И все же не следует думать, что лаццарони — вольтерьянец, материалист или атеист. Лаццарони верит в Бога, надеется на бессмертие души и, посмеиваясь над дурным монахом, уважает хорошего священника.

Был один такой, который делал с лаццарони все что хотел. Этим священником был знаменитый падре Рокко, о котором мы уже рассказывали в связи с его поучением о крабах.

Падре Рокко был более популярен в Неаполе, чем Бос-сюэ, Фенелон и Флешье, вместе взятые, были популярны в Париже.

У падре Рокко было три способа достижения своей цели: убеждение, угрозы, побои. Вначале он с особенной вкрадчивостью расписывал райское вознаграждение. Потерпев неудачу, он переходил к картине страданий в аду. Наконец, если угрозы не приносили успеха и не убеждали, он вытягивал из подола рясы хлыст из бычьих жил и принимался изо всех сил нахлестывать свою аудиторию. Грешник должен был быть уж совершенно закоренелым, чтобы устоять перед подобными доводами.

Именно падре Рокко удалось осветить Неаполь. Этот город, сверкающий сегодня масляными и газовыми светильниками, всевозможными фонарями, свечами и лампами, пятьдесят лет тому назад был погружен в полный мрак. Люди богатые ночью освещали себе дорогу с помощью факельщиков; бедняки же старались оказаться на той же улице, что и богачи, и, если им бывало по пути, пользовались тем же освещением, что и люди состоятельные.

Из-за темноты на улицах кражи в те времена случались в два раза чаще, чем теперь. Такое кажется невероятным, но на самом деле это сущая правда.

Поэтому в один прекрасный день полиция решила осветить три главные улицы Неаполя: Кьяйю, Толедо и Форчеллу.

Начинать, быть может, стоило как раз не с этих улиц, ибо они лучше других могли обойтись без освещения. Но сразу достичь совершенства невозможно, и хотя полиции присуща естественная склонность быть непогрешимой, она, как и все прочие в этом мире, вступая на путь прогресса, не застрахована от ошибок.

Итак, штук пятьдесят фонарей были расставлены по трем вышеназванным улицам, и однажды вечером их зажгли, не спросив у лаццарони, подходит им это или нет.

На следующий день не осталось ни одного целого фонаря — лаццарони разбили все до единого.

Опыт повторили трижды. Трижды он приводил к тем же самым результатам.

Полиция поплатилась ста пятьюдесятью фонарями.

Тогда призвали падре Рокко и объяснили ему, в каком затруднении находится правительство.

Падре Рокко взялся урезонить строптивцев — лишь бы ему разрешили воздействовать на них по-своему.

Правительство, пребывая в восторге от того, что оно избавилось от этой заботы, предоставило падре Рокко полную свободу действий, и он тотчас же взялся за дело.

Падре Рокко понял, что следовало прежде осветить узкие, извилистые улочки, и местом своей деятельности выбрал улицу Святого Иосифа, которая одним концом выходит на Толедо, а другим — на площадь Санта Медина. На отличной белой стене, находившейся примерно посередине улицы, он велел нарисовать великолепное изображение святого Иосифа.

Лаццарони следили за тем, как продвигается работа, с видимым удовольствием. (Мы забыли сказать, что по природе своей лаццарони — артист.)

Когда фреска была закончена, падре Рокко зажег перед ней свечу. Он поклонялся святому Иосифу и зажег свечу в его честь — возразить на это было нечего. Кстати, свеча давала очень слабенький свет. В десяти шагах от свечи можно было красть, мучить, убивать, и надо было иметь острый глаз, чтобы отличить вора от обворованного, убийцу от жертвы, мучителя от избиваемого.