— Но тогда каким же чудом он превратился в капуцина?

— Дьявол сделался отшельником, вот и все…

— Как же в такой католической и благочестивой стране, как Неаполитанское королевство, ему позволяют столь недостойное надругательство над верой?..

— Он и не станет ни у кого испрашивать разрешения! Он делает все что захочет!

— А полиция?

— Знать не знает, ведать не ведает.

— Карабинеры?

— Всегда готовы ему помочь…

— Жандармы?

— Он их обставил.

— Выходит, это человек более решительный, чем Марко Бранди, более хитрый, чем Вардарелли, более неприступный, чем Паскуале Бруно?

— Он почти ровня им, но он силен в другом.

— И каков же конек этого славного капуцина?

— Остальные довольствовались тем, что грабили людей, этот — обворовывает Господа Бога.

— Как? Он обворовывает Господа Бога?

— Когда я говорю о Господе Боге, я имею в виду священников, что одно и то же. Другие бандиты стараются, бродят по дорогам, останавливают королевские фургоны, дерутся с жандармами. А его дорогой всегда была ризница, его фургонами — алтарь, его врагами — епископы, викарии, каноники. Он ничего не уважал — ни крестов, ни подсвечников, ни молитвенников, ни чаш, ни дароносиц. Он родился в церкви, он прожил за счет церкви, он намерен умереть в церкви.

— Стало быть, этот человек поддерживал свое преступное существование кощунственными кражами?

— Боже мой, да! Для него это больше, чем привычка, это призвание, это вторая натура. Он племянник сельского священника; разумеется, мать устроила его в приход в качестве ризничего, служки или церковного сторожа, не знаю точно, чем он занимался. Как бы там ни было, первой проделкой этого страшного негодяя была кража часов у его почтенного дяди.

— В самом деле?

— Клянусь честью, ваше превосходительство, да еще посмотрите, каким диковинным образом он это сделал. Священник служил мессу каждый день на рассвете и, чтобы все доходы оставались в семье, поручал племяннику прислуживать ему. Надо сказать вам, что дон Грегорио (священника звали дон Грегорио) был человек пунктуальный, добродушный на вид, но не допускавший шуток, когда речь шла о долге, старавшийся честно зарабатывать на жизнь и неспособный причинить прихожанам вред своими "Ite missa est^[38]". А поскольку за каждую мессу ему платили по три карлино, и длиться она должна была три четверти часа, дон Грегорио клал перед собой на алтарь часы, бросал взгляд то на Евангелие, то на циферблат, и в тот самый миг, когда стрелка отсчитывала сорок пять минут, он в последний раз преклонял колена, и месса заканчивалась. К несчастью, дон Грегорио плохо видел, поэтому рядом с часами он никогда не забывал положить очки — во-первых, чтобы следить за временем, а во-вторых, чтобы присматривать за верующими. Не знаю, сказал ли я вам, ваше превосходительство, что дон Грегорио был священником в Портичи, а у жителей Портичи воровство в особом почете.

— Так-так, продолжай…

— Ну а в деревне принято вставать на колени совсем рядом с алтарем, чтобы лучше услышать "Memento^[39]"…

— A-а, этого я не знал.

— Все очень просто, ваше превосходительство, каждый дает что-нибудь священнику, чтобы тот попросил для него милости у Господа Бога: один беспокоится за урожай, другой — за свои стада, третий — за сбор винограда. И каждому прихожанину интересно знать, как священник справляется с порученным ему делом.

— Так, и что же делал дон Грегорио?

— Дон Грегорио, читая молитвенник и посматривая на часы, время от времени бросал быстрый взгляд на своих прихожан — не приближаются ли они слишком близко к его часам.

— Понимаю.

— Вы видите, ваше превосходительство, что украсть часы дона Грегорио было делом непростым. Но то, что для всех остальных являлось непреодолимым препятствием, для племянника было сущей чепухой. Его дядя близорук, значит, надо сделать его слепым, вот и все. Что же придумал маленький разбойник? В то время, когда дон Грегорио надевает ризу, он наклеивает на стекла очков две большие облатки для запечатывания писем, причем с такой быстротой и ловкостью, что достойный кюре, даже не поняв, что племянник находится в ризнице, несколько раз звал его, чтобы попросить у него свою шапочку. О том, что было дальше, можно догадаться. Дон Грегорио выходит из ризницы, впереди него идет племянник. Кюре поднимается в алтарь, открывает Евангелие, поднимает полы ризы и сутаны, достает из кармана часы и кладет их перед собой, прося паству не слишком толпиться. Одновременно он шарит в другом кармане, достает очки и величественно водружает их себе на нос.

"Иисус-Мария! — вскричал бедный священник на латыни. — Я плохо вижу, я вообще ничего не вижу, я ослеп!"

Дело было сделано, часы от дяди перешли к племяннику. Где искать вора, если ты имеешь честь быть священником Портичи и заподозрить одного — значит дурно поступить по отношению ко всем остальным?

— Действительно, дело, должно быть, было непростое. Но по какому же стечению обстоятельств ризничий из Портичи превратился в капуцина из Резины?

— После первой кражи вся его жизнь была постоянным грабежом обителей, монастырей и церквей. Сам дьявол не смог бы вообразить все те мерзости, какие он проделал, да притом так ловко, что это казалось чудом. Поверите ли вы мне, ваше превосходительство, что он использовал самое святое, чтобы совершать самые дерзкие свои преступления? Сколько религиозных церемоний — столько же краж со взломом и с перелезанием через забор; сколько крещений, похорон, свадеб — столько же опустошенных кошельков; сколько причащений — столько же ограблений. Вот вам одна из его проделок: однажды он идет исповедоваться хранителю сокровищницы святого Януария, у которого есть привилегия отпускать самые страшные грехи.

"Отец мой, — говорит ему негодяй, ударяя себя в грудь, — я совершил ужасное преступление".

"Сын мой, милосердие Божье беспредельно, и его святейшеством папой римским мне даны неограниченные права отпускать любые грехи. Признайтесь мне в своем преступлении и верьте в доброту Господню…"

"Я обокрал священника в ту самую минуту, когда смиренно преклонил перед ним колена, чтобы исповедаться".

"Дело очень серьезное, сын мой, вы навлекли на себя отлучение от Церкви…"

"Вот видите, отец мой…"

"Однако Бог милостив, и он желает исправления грешника, но не его гибели".

"Значит, вы думаете, отец мой, что он меня простит?"

"Надеюсь! Раскаиваетесь ли вы, сын мой?"

"От всего сердца!"

"Тогда я отпускаю вам ваш грех во имя Отца, и Сына и Святого Духа".

"Да будет так!" — воскликнул вор, поднимаясь и удаляясь с видом смиренным и покаянным.

Когда же славный хранитель тоже захотел встать с колен, чтобы подняться к себе в комнату, он обнаружил, что исчезли серебряные пряжки, на которые застегивались его башмаки. Можете себе представить, в какой ярости был священник, и архиепископ Неаполя вынужден был обратиться к королю с тем, чтобы бандита арестовали.

— С ним так и не удалось справиться?

— Нет. С ним бы не совладал и сам дьявол. Наконец, министр полиции, отчаявшись поймать его, решил простить его при условии, что тот выберет себе ремесло и станет вести себя впредь как честный человек. Тогда он бесстыдно потребовал, чтобы его сделали капуцином. Но слова министра было недостаточно, необходимо было разрешение архиепископа, чтобы стать членом религиозного ордена, а арихепископ был слишком хорошо осведомлен о его делах и поступках, чтобы дать подобное разрешение.

— Черт возьми! Как же он выпутался из этой новой трудности?

— О! Для него это были пустяки. "Ах! — воскликнул он. — Монсиньор не хочет дать мне разрешение, что ж, тогда это разрешение я украду!" Он умел подделывать различные почерки и для начала сфабриковал себе свидетельство по всем правилам и искусно подделал подпись архиепископа. Оставалось самое трудное: без папской печати свидетельство не имело никакой силы, а печать эту монсиньор прикладывал сам и днем и ночью носил на пальце — она была вделана в кольцо, украшенное великолепными бриллиантами. Оставалось только украсть это кольцо. Разбойник размышлял недолго: он снял маленькую комнатку в двух шагах от архиепископства, растянулся на убогом ложе, словно человек, готовый испустить дух, велел позвать исповедника и, с глубоким смирением и образцовым благочестием исповедавшись и причастившись, попросил как милости, чтобы архиепископ сам пришел соборовать его, добавив, что он должен доверить тому тайну, от которой зависит спасение его души. Дело не терпело отлагательства: казалось, умирающему осталось прожить всего несколько минут, и архиепископ поспешил выполнить просьбу негодяя. Помазав ему елеем лоб, рот и грудь, архиепископ нагнулся, чтобы выслушать едва различимые и уже прерываемые хрипом агонии слова. Умирающий последним усилием приподнялся на локтях и, взяв архиепископа за руку, прошептал ему на ухо: "Бегите к себе, монсиньор! Пока я умираю здесь, мои сообщники поджигают ваш дворец".