— Простите, преподобный отец, но я думаю, что святой Франциск, мой покровитель и основатель вашего ордена, ни разу в жизни не садился в корриколо. Если не ошибаюсь, он пользовался сандалиями, когда путешествовал по суше, и плащом, когда переправлялся через море. Ваши же башмаки, сдается мне, в отличном состоянии, в плаще вашем я не вижу ни единой дырочки — так что, брат мой, если вы хотите отправиться на Капри, возьмите плащ, а если вы собираетесь в Сорренто, наденьте сандалии. Прощайте, преподобный отец.

На этот раз безбожие Франческо проявилось еще более явно. Но, хотя его отказ был достоин порицания из-за своей формы, по сути, Франческо можно было извинить, ибо, уступив мне свой корриколо, он не имел права пускать туда других пассажиров. Поэтому я решил дождаться другого случая, чтобы высказать ему мое неудовольствие.

Когда мы въезжали в Портичи и поравнялись с маленькой улочкой, которая вела в порт Гранателло, я заметил огромный крест, выкрашенный в черный цвет, а над крестом — надпись большими буквами: экипажам предписывалось двигаться шагом, а кучерам — снимать головной убор.

Я быстро обернулся к Франческо, чтобы посмотреть, каким образом он станет выполнять столь простой и ясный приказ, и сам подал ему пример, подчиняясь, должен сказать, в большей степени чувству внутреннего уважения, нежели установлениям его величества Фердинанда II. Франческо же нахлобучил свою шляпу поглубже и пустил лошадей в галоп.

Более не оставалось никаких сомнений относительно антихристианских настроений моего возницы. Ничего подобного я не видел во всей Италии и решил, что настало время вмешаться.

— Почему ты не остановил лошадей? Почему отнесся к кресту без всякого уважения?

— Еще чего! — ответил он мне непринужденным тоном, сделавшим бы честь любому энциклопедисту. — Крест, который вы видели, сударь, — крест разбойный. Жители Портичи почитают его по очень простой причине: они все воры.

Вольнодумие этого человека опрокидывало все мои представления о наивной вере и слепом суеверии лаццарони.

Однако в какой-то момент я решил, что ошибся, и собрался было вернуть Франческо мое уважение, увидев у него проявление благочестия. Между Портичи и Резиной, в месте пересечения двух дорог, одна из которых ведет в Фавориту, а другая спускается к морю, возвышается одна из тех часто встречающихся в Италии часовенок, мимо которых даже разбойники не проходят без поклона. Фреска, украшающая часовенку в Резине, по праву пользуется огромной славой на десять льё в округе. На ней ярко-красным цветом изображены души в чистилище, корчащиеся от боли и ужаса в таком жгучем и страшном пламени, что в сравнении с его жаром огонь Везувия — блуждающий огонек.

При виде неземного пекла насмешка замерла на устах Франческо; он машинально поднес руку к шляпе и, словно боясь, что за ним кто-то наблюдает, бросил долгий взгляд на две расходящиеся под прямым углом дороги, на пересечении которых стояла часовня. Но это доброе движение души, внушенное то ли страхом, то ли угрызением совести, продлилось всего несколько мгновений. Успокоившись результатами своего беглого осмотра, Франческо стал вдвойне весел и самоуверен. Дав волю насмешкам и язвительным замечаниям, он счел необходимым изложить мне свой символ веры, а точнее, неверия, хвастаясь во всеуслышание, что не верит ни в чистилище, ни в ад, ни в Бога, ни в черта, прибавив в заключение, что все эти ребяческие выдумки изобретены священниками, чтобы выжать побольше денег из бедного люда, достаточно простодушного и боязливого, чтобы поверить их обещаниям и испугаться их угроз.

Франческо удивительно напоминал мне моего удалого капитана Лангле.

Я собирался было остановить этот поток притупившихся колкостей и площадного остроумия, как вдруг Франческо, легко соскочив на землю, объявил, что мы приехали.

— Как? Уже? — воскликнул я, забыв о своей проповеди.

— То есть мы прибыли в приход Резины, к подножию Везувия. Теперь нам остается только подняться.

— А как поднимаются на Везувий?

— Есть три способа — в портшезе, на четвереньках и на осле. У вас есть выбор.

— A-а! И какой же из трех способов тебе кажется предпочтительным?

— Ну, смотря по обстоятельствам… Если вы решитесь на портшез, вам надо только взять внаем одну из этих маленьких раскрашенных клеток, которые вы видите слева: забирайтесь внутрь, закройте глаза и ни о чем не думайте. Через два часа вас доставят на вершину горы, но…

— …но что?

— С портшезом больше шансов сломать себе шею, вы понимаете, ваше превосходительство… четыре ноги скользят сильнее, чем две.

— Тогда поговорим о других возможностях.

— Если вы полезете вверх на четвереньках, то, ясное дело, помогая себе руками и ногами, вы меньше рискуете скатиться вниз, но…

— Что еще?

— Дело в том, что вы расцарапаете себе ноги об лаву и обожжете руки пеплом.

— Остается осел.

— Именно это я и хотел вам посоветовать, учитывая привычку этого животного со времени своего сотворения передвигаться на четырех ногах и мудрую предосторожность его хозяев, как следует его подковавших. Но в передвижении на осле тоже есть маленькое неудобство…

— Какое? — спросил я, выведенный из терпения этими флегматичными возражениями.

— Видите вон тех славных парней? — сказал мне Франческо, показывая пальцем на группу лаццарони, которые умышленно держались в стороне во время нашего разговора и наблюдали за нами краешком глаза, выжидая удобную минуту, чтобы наброситься на добычу.

— И что же?

— Они вам необходимы, чтобы подняться на Везувий. Проводники покажут вам дорогу, чичероне объяснят природу вулкана, крестьяне продадут вам палку или дадут напрокат осла. Но взять осла напрокат недостаточно, надо еще заставить его идти.

— Ты думаешь, плут ты эдакий, что, оседлав осла и погоняя его, как мне вздумается, одной из этих отличных дубовых палок, какую мне удалось присмотреть, я не сумею заставить его идти вперед?

— Простите, ваше превосходительство, не в упрек вам будет сказано, но вам казалось, что вы управитесь с моими лошадьми, а между тем лошадь не столь упряма, как осел!

— Кто же тот необыкновенный укротитель зверей, которого я должен призвать на помощь?

— С вашего позволения, это я. Я поручу повозку То-нио, старому моему приятелю, и буду к вашим услугам.

— Согласен, при условии, что ты избавишь меня от всех этих людей.

— Вы вольны оставить их здесь. Но возьмете вы их с собой или нет, вам все равно придется им заплатить.

— Послушай, постарайся договориться с ними, и пусть я буду, по крайней мере, избавлен от их присутствия.

Менее чем за четверть часа Франческо все замечательно устроил: корриколо был поставлен в сарай, лошади отдыхали в конюшне, лаццарони исчезли, а я садился на осла. Все это стоило мне два пиастра.

Бедное животное! Достаточно было взглянуть на него, чтобы убедиться, что Франческо недостойно оклеветал его. После того как я убедился в послушании осла и в крепости моей палки, я захотел дать небольшой урок правил хорошего тона моему дерзкому вознице и с такой силой ударил по крупу животного, что, по моим ожиданиям, оно должно было помчаться галопом. Осел же внезапно остановился. Я стал нахлестывать его сильнее прежнего, но он не двигался, словно превратился в камень, подобно собаке Кефала. Сначала я ударил его палкой слева направо, затем — справа налево. Осел повернулся вокруг своей оси, да так быстро и ловко, что, прежде чем я успел поднять палку, он вновь оказался в исходном положении, застыв в прежней неподвижности. Возмутившись тем, что осел обманул меня своей притворной покорностью, я обрушил на спину, голову, ноги, уши предателя град ударов. Я щекотал его, колол, тратил свои силы и пускался на всяческие хитрости, чтобы заставить его повиноваться. Мерзкая скотина удовольствовалась тем, что упала на передние ноги, не соизволив даже зареветь, чтобы пожаловаться на то, как с ним обращались.

Задыхаясь, обливаясь потом, я признал себя побежденным и попросил Франческо прийти мне на помощь. Он сделал это с примерной скромностью — надо отдать ему должное.