Лава все двигалась вперед; с одной стороны она достигла дороги в Портичи и начала стекать в море, с другой — миновала Себето и стала разливаться в садах. Центральная часть потока двигалась прямо на церковь Санта Мария дел-ле Грацие и вот-вот должна была достичь моста Магдалины.

Внезапно статуя святого Януария, стоявшая со сложенными руками у входа на мост, разняла их и повелительным жестом протянула мраморную длань по направлению к огненной реке. Вулкан тут же закрылся, земля перестала дрожать, море успокоилось, лава, продвинувшись вперед еще на несколько шагов и почувствовав, что питавший ее источник истощается, вдруг тоже остановилась. Святой Януарий только что сказал ей, как некогда Бог Океану: "Доселе дойдешь и не перейдешь!"

Неаполь был спасен!

Спасен бывшим своим покровителем, которого он освистал, обшикал, развенчал, сбросил в воду и который отомстил за все унижения, все оскорбления, все надругательства, как Иисус Христос отомстил палачам своим, простив их.

Не стоит и спрашивать о том, какова была реакция неаполитанцев: немедленно из одного конца города до другого зазвучали крики "Да здравствует святой Януарий!". Затрезвонили все колокола, запели во всех церквах. Горожане побежали к тому месту, откуда была сброшена в море статуя святого Януария, опустили туда сети и попросили лучших ныряльщиков найти драгоценное изваяние. Тогда один старый рыбак сделал знак следовать за ним. Он привел толпу к своей хижине, вошел туда один и мгновение спустя вышел, держа в руках статую святого.

В тот же вечер, когда статую сбросили с Мола, рыбак вытащил ее из моря и с благоговением отнес к себе домой.

Статую тут же перенесли в собор Санта Кьяра, и на следующий день со всей торжественностью она вновь водворилась в часовне Сокровищницы.

Что же касается бедняги святого Антония, то он был лишен всех титулов и почестей и с того времени в представлении неаполитанцев опустился на ступень ниже, чем святой Гаэтано.

На репутацию же святого Януария впредь более никто не посягал — напротив, святого почитали с еще большим рвением.

Я слышал в одной церкви, как лаццарони молил Господа, чтобы тот упросил святого Януария помочь ему выиграть в лотерее.

XXIII

КАПУЦИН ИЗ РЕЗИНЫ

Везувий, которому мы пока уделили мало внимания, но к которому мы вернемся позже, — золотая середина между Этной и Стромболи.

С чистой совестью я могу отослать моих читателей к уже сделанным мною описаниям двух других вулканов.

Но в природе, как и в искусстве, в деяниях Божьих, как и в трудах человеческих, наряду с реальными достоинствами существует репутация. Это справедливо как по отношению к вулкану, так и к театральной пьесе.

Хотя подлинное начало вулканической карьеры Везувия относится только к 79 году, то есть к эпохе, когда Этна уже была старушкой, он так постарался во время своих пятидесяти извержений, так удачно воспользовался своим замечательным местоположением и великолепными декорациями, так нашумел и выпустил столько дыму, что не только затмил своих старых собратьев, у которых не хватило ни силы, ни духа соперничать с ним, но и почти отодвинул на второй план славную царицу вулканов, грозную Этну, баснословную великаншу.

Надо также признать, что Везувий заявил о себе миру, начав с мастерского хода.

Окутать землю и море темным облаком; навести ужас и набросить ночной покров на огромное пространство; пролиться дождем из пепла над Африкой, Сирией и Египтом; уничтожить два таких города как Геркуланум и Помпеи; на расстоянии одного льё заставить задохнуться такого философа, как Плиний, и вынудить его племянника обессмертить катастрофу в замечательном письме — согласитесь, что это неплохо для начинающего вулкана и дебютирующего изрыгателя огня.

Начиная с этого времени Везувий не пренебрегал ничем, чтобы поддержать славу, добытую им столь ужасным и неожиданным образом. То грохоча, словно мортира, и извергая девятью огненными зевами потоки лавы; то всасывая морскую воду и извергая ее обратно кипящими фонтанами, способными утопить три тысячи человек; то венчая себя снопом огня, который в 1799 году, по расчетам геометров, поднялся на высоту в восемнадцать тысяч футов, — Везувий поражал своими извержениями, проследить за которыми можно по коллекции раскрашенных гравюр. Извержения различались между собой и всегда представляли грандиозное и живописное зрелище. Казалось, вулкан приберегает эффекты, разнообразит предлагаемые зрителю чудеса, постепенно наращивает силу извержений, прекрасно осознавая значимость своей роли. Все способствовало росту его известности: рассказы путешественников, преувеличения гидов, восхищение англичан, которые в своем филантропическом энтузиазме отдали бы состояние и жен в придачу, лишь бы хоть раз увидеть, как горят Неаполь и его окрестности. И даже непрерывная борьба со святым Януарием, в которой, по правде говоря, преимущество было на стороне святого, также способствовала славе Везувия. Правда, в конечном итоге вулкан оказался побежден, как Сатана Богом, но подобное поражение стоит дороже, чем победа. Так что Везувий не просто знаменит — он популярен.

После этого становится понятно, что я не мог покинуть Неаполь, не засвидетельствовав Везувию мое почтение.

Поэтому я предупредил Франческо^[37], чтобы на следующее утро к шести часам корриколо был готов, дав ему указание быть точным, и присовокупил к указанию десять карлино чаевых — единственный способ сделать его действенным.

На следующий день, на рассвете, Франческо и его фантастическая упряжка стояли у дверей гостиницы. Жаден отказался сопровождать меня при моем новом восхождении, утверждая, что его набросок якобы будет лишь точнее, если он сделает его из окна. Приводя всевозможные доводы, он убеждал меня не утруждать себя из-за такого пустяка. Послушать его, так получалось, что Везувий потух уже несколько веков тому назад, как Сольфатара или вулкан озера Аньяно: просто неаполитанский король время от времени устраивал там небольшой фейерверк ради англичан. Что касается Милорда, то он полностью разделял мнение своего хозяина: умное животное, искупавшись однажды в кипящих водах Вулкано и пройдясь по обжигающим пескам Стромболи, навсегда излечилось от всякого научного любопытства.

Так что я отправился с Франческо один.

Любезный мой возница начал с того, что с крайним почтением осведомился, не захворал ли его превосходительство мой товарищ. Я заверил Франческо, что страхи его необоснованны; тогда он поспешно сменил свою показную грусть на самое веселое расположение духа, лицо его засияло, и он в отличнейшем настроении щелкнул кнутом. То ли во время наших предыдущих экскурсий его смущало присутствие Жадена, то ли он в буквальном смысле проглотил свои вчерашние чаевые, но в течение всей дороги он выказал себя столь блестящим скептиком и проявил такое вольтерьянское неверие, чего я в нем никак не подозревал и что крайне удивило меня в человеке его возраста, положения и национальности.

Прибыв на Понте делла Маддалена, он лихо проехал между статуями святого Януария и святого Антония, с нарочитым усердием погоняя лошадей и крича толпе "Поберегись!", лишь бы не приветствовать, как это положено, обоих покровителей города.

Эту первую непочтительность можно в крайнем случае было списать на законную рассеянность, так что я сделал вид, будто ничего не заметил.

Но когда мы проезжали через Сан Джованни а Тедуччо, деревню, знаменитую производством макарон, какой-то францисканский монах цветущего здоровья и великолепного сложения, пользуясь тем естественным правом, которое неаполитанские монахи имеют на все корриколо, как англичане — на море, окликнул кучера и сделал ему повелительный знак остановиться. Франческо с такой готовностью остановил лошадей, что я, кстати привыкший к подобным сюрпризам, уже подвинулся, чтобы уступить место попутчику, которого мне послало Небо. Но едва славный монах приблизился к нам, как Франческо иронически приподнял шляпу и сказал ему с насмешливой улыбкой: