Тем временем стали плестись всевозможные интриги: каждый ратовал за своего святого, преувеличивал его заслуги, удваивал его достоинства, брал обязательства за него и от его имени, ручаясь за его желание помочь; нашлись даже такие, кто пел дифирамбы святому Гаэтано. Но то, что Гаэтано позволил себя своровать и не сумел отыскаться, служило ему, понятное дело, плохой рекомендацией. Поэтому шансов у него не было ни малейших, и упоминали о нем только так, к сведению.

Решено было созвать конклав, изучить заслуги соискателей и выбрать среди них достойнейшего. Были оглашены имена семидесяти пяти святых. После объявления каждого имени любой из присутствующих волен был встать и сказать в поддержку только что названного святого все, что ему заблагорассудится. Была провозглашена полная свобода голосования, и, чтобы выборы были действительно свободными, решено было голосовать тайно.

После третьего тура голосования был избран святой Антоний.

В пользу святого Антония сыграло прежде всего то, что он был властителем огня.

Неаполь же, находясь, подобно Содому и Гоморре, под постоянной угрозой внезапной гибели от огня, увидел определенную гарантию безопасности в выборе святого, которому подчинялась губительная и наводящая ужас стихия.

Но неаполитанцы не подумали об одном — что огонь огню рознь. Святому Антонию подчинялся огонь, вызванный случайно, по недосмотру, по неловкости. Ему был подвластен любой пожар, вызванный человеком, но святой Антоний ничего не мог поделать с огнем небесным или земным, святой Антоний был бессилен против молний и лавы, против бурь и вулканов. Если не считать тщания, с каким святой Антоний до сего времени оберегал самого себя, он был для Неаполя покровителем ничуть не более сильным, чем святой Гаэтано.

Однако при всеобщем ликовании святой Антоний был провозглашен покровителем Неаполя. Все это сопровождалось танцами, празднествами, состязаниями на воде, раздачей подарков, спектаклями на открытом воздухе и фейерверками. И святой Антоний почувствовал себя на своем посту так же уверенно, как двадцать три римских императора, наследовавших Карлу Великому, и двести пятьдесять семь пап, наследовавших святому Петру.

Святой Антоний не принял в расчет Везувий.

Прошло полгода; ничто не нанесло ущерба популярности нового покровителя: в городе случились даже два-три пожара, и они были чудесным образом потушены благодаря одному лишь присутствию раки святого, поэтому святого Януария не только стали забывать, но нашлись даже низкопоклонники, предложившие сбросить статую бывшего покровителя Неаполя, которую, несомненно по забывчивости, так и оставили стоять при входе на мост Магдалины.

К счастью, ожесточение улеглось, и это предложение, имевшее целью отомстить святому задним числом, закончилось ничем.

Казалось, что все шло к лучшему в этом лучшем из миров, как вдруг в одно прекрасное утро жители города заметили, что дым Везувия заметно сгустился и поднимается к небу с невероятной силой и быстротой. В то же время стали ощущаться подземные толчки, жалобно залаяли собаки и многочисленные стаи перепуганных птиц закружили в воздухе, на мгновение снижаясь, а затем снова взмывая вверх, словно боясь опуститься на что-либо, связанное корнями с землей. На море тоже отмечались особые, наводившие страх явления: из лазурного, каким оно обычно бывает под прекрасным неаполитанским небом, оно стало пепельным и прозрачность его исчезла. Внешне море было спокойно, его не волновал ветер, но вдруг на нем, бурля, начали вздыматься огромные одиночные волны и, распадаясь, распространять сильный запах серы. Временами, как если бы на Средиземном море бывали приливы и отливы, подобные тем, что колеблют старый Океан, на берег набегал вал, а затем, внезапно отхлынув, оставлял голым побережье, чтобы вскоре вернуться вновь. Приметы эти были слишком хорошо известны, и не приходилось ни на мгновение сомневаться, что предвещали они неминуемое извержение Везувия.

В любое другое время неаполитанцам было бы на это наплевать, но в минуту опасности они вспомнили, что у них больше нет святого Януария, который на протяжении четырнадцати веков так надежно защищал их от страшного соседа, что, сколько бы Везувий ни изрыгал огня, их беззаботный город продолжал глядеться в зеркало залива, словно бы происходящее его не касалось. Действительно, Сицилия была разрушена, Калабрия — уничтожена: Резина и Торре дель Греко отстраивались: один город семь раз, другой — девять, именно столько раз затапливал их поток лавы, в то время как ни один из домов внутри крепостных стен Неаполя даже не дрогнул. И потому вера неаполитанцев в свою неприкосновенность была столь велика, что они стали воспринимать Везувий как своего рода маяк, при свете которого они наблюдали за потрясениями, переживаемыми остальным миром, тогда как им самим опасаться было нечего. Но в этот раз некое смутное предчувствие несчастья говорило им, что так больше не будет. Вместе со святым Януарием исчезло и чувство безопасности: пакт между городом и горой был разорван.

Вот почему, вопреки прежним привычкам, при виде этих угрожающих знаков в городе стал распространяться страх. Вместо того чтобы спокойно спать под ворчание горы: знать и буржуазия — в кроватях, рыбаки — в лодках, а лаццарони — на лестницах дворцов, — никто этого себе не позволял и с беспокойством наблюдал за ночной работой вулкана. Это было одновременно великолепное и устрашающее зрелище, ибо с каждым мгновением приметы извержения становились все очевиднее, а опасность все неотвратимее. Действительно, дым густел, и время от времени длинные языки пламени, похожие на молнии, вырывались из жерла вулкана, вырисовываясь на фоне темной спирали, казалось поддерживающей тяжелый небесный свод. Наконец, около двух часов ночи раздался ужасный взрыв, земля задрожала, море вздыбилось, и вершина горы, лопнув, словно переспелый гранат, выпустила на волю поток пылающей лавы, который, как бы не сразу решив, какое направление выбрать, остановился, пенясь, на плато, а затем, будто ведомый мстительной рукой, свернул с обычного пути и направился прямо на Неаполь.

Нельзя было терять время: выбрав однажды направление, огненный вал движется с медленной и бесстрастной неумолимостью. Ничто не может заставить его отклониться от намеченного пути, не может усмирить или остановить его — он иссушает реки, заливает доверху долины, взбирается на холмы, окружает дома, срезает их у основания и уносит словно плавучие острова, раскачивая их на своей поверхности, пока они не низвергнутся в его пучину. При его приближении вянет трава, листья жухнут, желтеют и опадают, испаряется древесный сок, кора лопается и отстает, стволы дымятся и стонут. Лава находится от дерева еще в двадцати шагах, а оно уже корчится, вспыхивает и полыхает, напоминая стойки для иллюминационных плошек, устанавливаемые во время народных празднеств, так что, когда лава добирается до него, сраженный гигант — уже всего лишь колонна из пепла, рассыпающаяся в прах и исчезающая, словно ее никогда и не было.

Лава двигалась к Неаполю.

Горожане бросились в часовню Сокровищницы, вытащили оттуда статую святого Антония; шесть каноников взвалили ее на спину и вместе с частью населения направились к тому месту, откуда угрожала опасность.

Однако теперь это был не какой-то там жалкий пожар, на который святому Антонию стоило только дунуть, чтобы тот потух; это было огненное море, которое двигалось вперед, струясь со скалы на скалу потоком в три четверти льё шириной. Каноники поднесли святого как можно ближе к лаве и там запели "Dies irae, dies ilia"^[36]. Но, несмотря на присутствие святого, несмотря на пение каноников, лава продолжала свое движение. Каноники держались, пока могли, и была минута, когда показалось, что огонь побежден, но радость оказалась напрасной: святой Антоний вынужден был отступить.

С этого часа стало ясно, что все пропало. Если покровитель Неаполя ничего не мог сделать для Неаполя, у какого же святого достанет могущества, чтобы спасти город? Неаполь, город наслаждений, Неаполь, дачное место для отдыха римлян времен Августа, Неаполь, жемчужина Средиземноморья во все времена — Неаполь должен был быть погребен, как Геркуланум, и уничтожен, как Помпеи. Ему оставалось жить еще два часа, а потом скажут: "Неаполя больше нет!"