Событие это, подобно тому как вслед за молнией следует раскат грома, было сопровождено таким ругательством, от которого и небу стало жарко. Это капитан оценил со-здавшеееся положение. Ситуация была ясна: теперь сражение стало неизбежно. Учитывая же то, что фрегат уступал кораблю противника, а экипаж его, вдвое меньший, чем у англичан, уже был измотан предыдущим поединком, шансов на победу у капитана не было никаких.

Тем не менее он приготовился к безнадежной баталии со свойственными ему спокойствием, мужеством и твердостью: вновь был отдан сигнал к бою, и половина матросов опять взяла в руки оружие, на время сложенное на палубе, а остальные бросились к рангоуту и принялись рубить топором снасти. Разбитую мачту подняли, и такелаж, мачты, паруса — все было выброшено в море.

Тогда только заметили, что князь цел и невредим, в то время как капитан решил было, что тот убит.

Между тем, хотя после катастрофы прошло совсем мало времени, неприятельский корабль приблизился настолько, что продолжать бегство было бесполезно. Когда же бегство не дает шансов не спасение, оно оборачивается трусостью. Так, по крайней мере, думал капитан, поэтому он сразу же приказал, чтобы спустили все ненужные для маневра паруса и стал поджидать противника.

Он подумал, что в столь критическом положении недурно произнести перед матросами краткую речь, и, поднявшись по лестнице юта, обратился к экипажу:

— Друзья мои, дело наше пропащее. Теперь нам остается только умереть как можно достойнее. Вспомните о "Мстителе" и да здравствует Республика!

Экипаж в один голос подхватил клич: "Да здравствует Республика!", а затем каждый побежал к своему посту так же легко и живо, как на раздачу грога.

Капитан же принялся насвистывать "Марсельезу".

Вражеский корабль все приближался, и с каждым шагом его смертоносные послания учащались, становясь все гибельнее. Наконец он оказался в пределах обычной досягаемости и, повернувшись бортом, оснащенным тройным рядом пушек, окутался густым облаком дыма, из середины которого на палубу фрегата просыпался град ядер.

В подобных обстоятельствах лучше идти навстречу опасности, чем выжидать. Капитан приказал направиться к английскому кораблю и попытаться взять его на абордаж. Если что-то и могло спасти фрегат, так это только энергичная атака, которая уравняла бы его с превосходившим его по силе противником, противопоставив храбрости англичан неудержимый натиск французов.

Но позиция английского корабля была слишком хороша, чтобы он так просто потерял ее. Со своими тридцатишестифунтовыми пушками фрегат с трудом мог поразить англичанина, тогда как тот, имея сорокавосьмифунтовые орудия, расстреливал французов безнаказанно. Как только линейный корабль увидел, что фрегат взял курс прямо на него, он стал маневрировать, чтобы держать французов на одном и том же расстоянии, и теперь благодаря этой странной игре стало казаться, что сильный убегает, а слабый догоняет его.

Положение французского судна было ужасным: противник держал его все время на одном и том же расстоянии, и каждый залп вражеских пушек достигал намеченной цели, тогда как на таком расстоянии отчаянные и беспомощные выстрелы фрегата не наносили англичанам никакого вреда. Это была уже не борьба, это была просто агония. Предстояло либо умереть, не имея возможности защищаться, либо сдаться.

Капитан находился на самом открытом месте, бросаясь вперед при каждом залпе вражеских орудий и надеясь, что какое-нибудь ядро разорвет его пополам. Но можно было подумать, что он неуязвим. Корабль его почти лишился своих мачт, палуба была усеяна трупами и умирающими, а он не был даже ранен.

Князь ди *** также был цел и невредим.

Капитан огляделся вокруг и увидел, что экипаж его истреблен артиллерийским обстрелом, что матросы умирают, не жалуясь, хотя и умирают неотомщенными. Он почувствовал, как фрегат дрожит и стонет у него под ногами, словно живое, обладающее душой существо; он понял, что отвечает перед Богом за вверенные ему жизни и перед Францией за корабль, на котором она сделала его повелителем. Плача от ярости, капитан отдал приказ спустить флаг.

Как только трехцветный вымпел исчез с гафеля, на котором он реял, вражеское судно прекратило обстрел и взяло курс прямо на фрегат. На фрегате наблюдали за приближающимся противником в угрюмом молчании: можно было подумать, что при его приближении даже умирающие сдерживали стоны. Несколько артиллеристов, которые еще оставались возле находившегося наготове десятка орудий, увидев врага в пределах досягаемости, машинальным жестом взялись за фитили, но по знаку капитана бросили их на палубу и стали ждать, смирившись, понимая, что всякое сопротивление было бы равносильно предательству.

Через короткое время оба судна уже стояли почти что борт к борту, но состояние у них было совершенно различным: английский корабль не потерял ни одного человека из судовой команды, ни одна его мачта не была повреждена, ни одна снасть не разорвана; французское же судно, напротив, искалеченное в двух сражениях, лишилось половины своего экипажа, три его мачты были сломаны, и почти все его снасти скорбно развевались на ветру, как растрепанные волосы.

Когда английский капитан подошел к фрегату так близко, что его можно было услышать, он обратился к своему мужественному сопернику на отличном французском языке, адресуя ему несколько слов утешения, которыми храбрецы обмениваются между собой, чтобы смягчить боль утраты или стыд поражения. Но французский капитан только улыбнулся, встряхнув головой, и сделал неприятелю знак посылать свои шлюпки, чтобы взятый в плен экипаж мог подняться на борт корабля, ибо все лодки фрегата были выведены из строя.

Тут же состоялась перевозка. Французский корабль настолько пострадал, что с одного борта дал течь, и, если бы его повреждения не были бы быстро устранены, он мог бы затонуть.

На борт английского судна перевезли вначале тяжелораненых, затем тех, чьи раны были легче, и, наконец, нескольких чудом уцелевших после выдержанных ими двух сражений.

Капитан, как велит долг, оставался на борту последним. Затем, увидев, что все члены его экипажа были уже в шлюпке, а английский капитан велел спустить собственный ял, чтобы послать за ним, он вошел к себе в каюту, словно забыв там что-то. Через несколько минут раздался пистолетный выстрел.

Два английских матроса и молодой гардемарин, командовавший перевозкой, тут же бросились на палубу и поспешили в каюту капитана. Тот, обезображенный, лежал на полу в луже крови. Несчастный доблестный моряк не захотел пережить свое поражение: он пустил себе пулю в лоб.

Едва гардемарин и матросы убедились, что он мертв, как раздался свисток. В ту минуту, когда князь ди *** вступил на борт английского корабля, погода вдруг переменилась — приближалась буря. Капитан, увидев, что нельзя терять ни минуты перед лицом новой опасности, решил спешно вернуться в порт Ливорно или в Порто-Феррайо.

Три дня спустя английское судно, потеряв бизань-мачту, с поломанным рулем, держась на плаву только с помощью помп, вошло в порт Маона, подгоняемое последним дыханием едва не уничтожившего его шторма.

Что касается французского фрегата, то победитель хотел было тянуть его за собой, но вскоре вынужден был его бросить. И в то время, когда английский корабль входил в порт Маона, фрегат с телом его храброго капитана, которому он стал последним славным пристанищем, выбросило на сушу у французских берегов.

Князь ди *** перенес шторм столь же счастливо, как и сражение, и вышел на берег в Маоне, даже не пострадав от морской болезни.

XVIII

ОТЦОВСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

В течение пяти лет было совершенно неизвестно, что сталось с князем ди ***. Только его банкир регулярно переводил ему значительные суммы то во Францию, то в Англию, то в Германию. Наконец, в один прекрасный день он вновь появился в Неаполе, уже будучи женат на молодой англичанке, от которой у него было двое прелестных детей — Небо, не оставляя князя своим попечением, даровало ему мальчика и девочку.