Французский капитан, увидев, что приближается время решающих действий, предложил князю спуститься в трюм или, по крайней мере, укрыться в своей каюте. Но князь, никогда не видавший морского сражения и решивший воспользоваться предоставившейся возможностью стать свидетелем его, попросил разрешения остаться на палубе, дав обещание, что он встанет возле фок-мачты и ничем не будет мешать маневрированию. Капитан, любивший храбрецов, откуда бы они ни были родом, позволил ему остаться.

Корабль продолжал двигаться вперед. Но едва он преодолел расстояние в сто шагов, как над бортом английского фрегата взвилось белое облачко. Затем в нескольких туазах от французов просвистело ядро, раздался взрыв, и, наконец, поднявшееся от взрыва облачко рассеялось и исчезло, унесенное ветром, дувшим со стороны Франции.

Сражение было начато надменным сыном Великобритании, который, получив вызов барабанным боем, решил ответить на него громом пушек. Оба корабля начали двигаться навстречу друг другу. Но, хотя французские канониры были на своих местах, хотя фитили были запалены, хотя пушки, присев на своих тяжелых лафетах, казалось, только и ждали приказа, чтобы сказать свое слово в защиту республики, — на борту царила тишина и слышна была только "Марсельеза", которую по-прежнему насвистывал капитан. По правде говоря, это была единственная песня, которую капитан знал, и он использовал ее во всех обстоятельствах. Но в зависимости от тона, каким он ее насвистывал, "Марсельеза" меняла свой характер, и по интонации можно было определить, в каком настроении находился капитан, доволен он или нет, весел он или печален.

На этот раз он насвистывал "Марсельезу" сквозь зубы, отчего она звучала резко угрожающе, не предвещая господам англичанам ничего хорошего.

В самом деле, не было ничего страшнее, чем немой, безмолвный корабль, летящий, словно орлиное крыло, прямо на противника, который каждые несколько минут, поворачиваясь то одним, то другим бортом, осыпал его залпами, но при этом железный ураган, проносясь сквозь паруса, снасти и рангоут французского фрегата, казалось, не причинял ему ощутимого вреда, ни на миг не остановив его бега. Но вот оба корабля почти соприкоснулись бортами. Английский фрегат дал залп и стал поворачиваться другим бортом, орудия которого были еще заряжены. Но в ту минуту, когда он повернулся боком к французским пушкам, раздался приказ "Огонь!". Тут же загрохотали двадцать четыре орудия. Треть английского экипажа была уничтожена, две мачты треснули и рухнули, и корабль, содрогаясь от мачт до киля, внезапно остановился и, дрожа всем корпусом, был вынужден поджидать противника.

Тогда, в свою очередь, французский фрегат повернулся с неподражаемой легкостью и грацией другим бортом, намереваясь врезаться бушпритом в руслени бизань-мачты, но, проходя мимо противника, поприветствовал его, дав в упор второй залп, который, разбив надводный борт, уложил на палубе человек восемь — десять и ранил двадцать.

В ту же минуту раздался удар от столкновения двух кораблей, сцепившихся абордажными крючьями в роковом объятии, за которым обычно следует гибель одного из них.

Началась ужасная сумятица. Англичане и французы перемешались так, что было непонятно, кто атакует, а кто защищается. Трижды французы, подобно стремительному потоку, накатывались на английский фрегат; трижды они отступали, отхлынув, как морской отлив. Наконец, при четвертой попытке, всякое сопротивление, казалось, прекратилось; английский капитан, раненый или убитый, исчез. Все перешли на борт английского фрегата. Только британский флаг протестовал против поражения. Один из матросов бросился, чтобы спустить его. В эту минуту раздался крик "Горим!", и все увидели, как английский капитан, с фитилем в руке, направился к пороховому погребу.

Французы и англичане тут же устремились вперемешку на борт французского фрегата, чтобы спастись от вулкана, который грозил разверзнуться у них под ногами и уничтожить как своих, так и чужих. Матросы с топорами в руках бросились рубить цепи абордажных крючьев, чтобы освободить бушприт. Капитан поднес ко рту рупор и приказал совершить маневр, с помощью которого он надеялся отдалиться от противника. Красивый и послушный фрегат, словно поняв грозящую ему опасность, дал задний ход. В то же мгновение раздался такой грохот, словно сразу загремели сто пушек. Английское судно взорвалось, как бомба, взметнув к небу обломки мачт, разбитых пушек и куски тел раненых и убитых. Затем ужасающий шум сменился страшной тишиной, огромный пылающий очаг еще несколько секунд продержался на поверхности моря, постепенно погружаясь в глубину и заставляя клокотать воду вокруг; наконец он трижды повернулся вокруг своей оси и затонул. Почти сразу же дождь из разорванных снастей, окровавленных частей тел и пылающих обломков пролился над французским фрегатом. Все было кончено — враг перестал существовать.

Наступила минута крайней растерянности, когда никто не верил, что он жив, когда самые храбрые смотрели друг на друга с дрожью и никто не знал, не окажется ли французский фрегат увлеченным в морские глубины или не взлетит ли он на воздух — так близко он находился от английского корабля.

К капитану первому вернулось хладнокровие. Он приказал отвести пленных в трюм, перенести раненых на нижнюю палубу и выбросить мертвых в море.

Когда три эти приказа были исполнены, он повернулся в сторону линейного корабля, который за время описанной нами катастрофы покрыл определенное расстояние и шел вперед, разгоняя носом пену, подобно тому как лошадь на скачках вздымает грудью пыль.

Капитан тотчас же велел починить повреждения, нанесенные корпусу корабля, а также заменить на новые два-три разорванных ядрами паруса и порванные снасти. Затем, поняв, что спасение зависит от быстроты маневра, он возобновил бег со всей быстротой, на какую было способно его судно.

Но сколь бы быстро ни были выполнены команды, на это потребовалось определенное время, чем и воспользовался противник. В то мгновение, когда фрегат накренился под ветром, вновь взяв курс на Балеары, на носу линейного корабля показалась белая точка и почти сразу же ядро, пролетев сквозь рангоут, перерезало несколько снастей и продырявило грот и парус фок-мачты.

— Тысяча чертей! — воскликнул капитан. — У разбойников сорокавосьмифунтовые пушки!

Действительно, на борту корабля находились два орудия такого калибра, одно — спереди, другое — сзади, поэтому капитан фрегата, думая, что он находится еще вне досягаемости вражеского судна, к великой своей досаде, оказался под огнем противника.

— Поднять все паруса! — приказал он. — Все, вплоть до лиселей бом-брам-стеньги! Используйте любой клочок материи, даже размером с носовой платок!

Сразу же вверх взмыли три-четыре маленьких паруса, встав рядом с большими, и, сколь бы жалкой ни была эта помощь, она оказалась не бесполезной, ибо скорость фрегата увеличилась.

В ту же минуту раздался второй выстрел пушки. Ядро, как и в первый раз, проскочило сквозь снасти, но всего лишь продырявило один-два паруса.

Так прошло минут десять; в течение этого времени капитан не отводил подзорную трубу от вражеского корабля. Затем, задвинув стекла резким движением руки, он воскликнул:

— Решительно, обскакали мы вас, господа англичане! Мы идем на пол-узла быстрее, чем вы!

— Значит, — спросил князь, не покидавший палубы, — значит, завтра утром мы окажемся вне поля их зрения?

— Ах, Боже мой, — ответил капитан, — конечно, если мы все время будем идти с этой скоростью.

— И если какое-нибудь проклятое ядро не разобьет нам одну из трех мачт, — смеясь, заметил князь.

Когда он произносил эти слова, прогремел третий выстрел, и почти сразу же раздался чудовищный треск. Ядро разбило мачту, на которую облокачивался князь, прямо под стеньгой.

Мачта сразу же накренилась, словно дерево, вырываемое ветром, затем верхняя часть ее со всеми парусами, снастями и такелажем рухнула на палубу и погребла под собой князя, но так удачно, что он не получил ни единой царапины.