Радость монсиньора Перрелли была велика. Надо признать, что если первая его мысль была о нем самом, то вторая была о ближнем. Он затрепетал, подумав, какое беспокойство могло бы причинить князю ди С. его письмо и, чтобы смягчить его действие, прибавил следующий постскриптум:

"Мой дорогой князь, я вскрыл письмо, чтобы сообщить

Вам, что искать табакерку не надо. Я только что нашел ее за подкладкой моей сутаны".

После этого он отдал послание своему кучеру, приказав немедленно доставить его князю ди С., которого прислуга разбудила в четыре часа утра, чтобы вручить ему послание монсиньора Перрелли, одновременно уведомлявшее его о том, что табакерка потеряна и найдена.

Однако у монсиньора Перрелли было одно преимущество перед многими моими знакомыми: он был глуп, но не дурак, у него было определенное осознание своего недостатка, из чего следовало, что ему более всего хотелось приобретать новые знания. И когда однажды вечером он услышал от графа ди***, что во время вечерней молитвы оставаться на улице вредно, ибо сумерки падают именно в этот час, данное гигиеническое замечание запало ему в память и серьезно его озаботило. Монсиньор Перрелли никогда не видел, как падают сумерки, и совершенно не ведал, о чем идет речь.

В течение нескольких дней бедный прелат делал робкие попытки добиться от своих друзей кое-каких сведений по данному вопросу, но он настолько привык к насмешкам, которые почти всегда вызывали его вопросы и ответы, что каждый раз, когда любопытство заставляло его открыть рот, страх тут же закрывал его.

Наконец, как-то вечером, когда кучер прислуживал ему за столом, монсиньор Перрелли решился:

— Гаэтано, друг мой, видел ли ты когда-нибудь, как падают сумерки?

— О, конечно, монсиньор, — ответил бедняга, которому, как можно догадаться, за двадцать пять лет службы кучером подобная благодать выпадала не раз, — конечно, видел.

— И где они падают?

— Повсюду, монсиньор.

— Но особенно?

— Господи, да у берега моря!

Прелат ничего не ответил, но воспользовался полученными сведениями и, прежде чем предаться послеобеденному отдыху, приказал заложить лошадей точно к шести часам.

В назначенный час Гаэтано пришел сказать хозяину, что коляска подана. Монсиньор Перрелли быстро спустился по лестнице, так не терпелось ему увидеть невиданное доселе явление: он прыгнул в коляску, устроился там поудобнее и дал приказ остановиться в конце Виллы Реале, между Боскетто и Мерджеллиной.

Монсиньор Перелли оставался в указанном месте с семи до девяти вечера, глядя во все глаза, чтобы не пропустить, как упадут столь желанные сумерки. Но он не успел ничего увидеть, ибо наступила ночь с той особой быстротой, что присуща южным странам. В девять часов стало так темно, что монсиньор Перрелли потерял всякую надежду увидеть, как падает что бы то ни было. К тому же время, указаное для падения, давно прошло. Сильно опечаленный, он вернулся домой, утешаясь мыслью о том, что на следующий день, возможно, ему повезет больше.

На следующий день в тот же час — то же ожидание и то же разочарование; однако среди прочих христианских добродетелей монсиньор Перрелли обладал высоко развитым чувством терпения и надеялся, что его любопытство, обманутое дважды, в третий раз будет, наконец, удовлетворено.

Между тем Гаэтано не понимал новой прихоти своего хозяина, который, вместо того чтобы, по обыкновению, проводить вечера у князя ди С. или герцога ди Н., приезжал на берег моря и, высунув голову в окно коляски, был весь внимание, словно находился в своей ложе в Сан Карло в день гала-спектакля. Кроме того, Гаэтано был человек уже немолодой, он боялся, что вечерняя сырость, от которой на открытом сиденье коляски его ничто не спасало, повредит его здоровью. На третий день он решил выяснить причину этих непривычных бдений. В тот час, когда зазвонили к вечерней молитве, он свесился с сиденья, чтобы ему было удобнее разговаривать с монсиньором Перрелли, который, высунувшись в окно, сидел, широко раскрыв глаза, и спросил:

— Простите, ваше превосходительство, позволите ли вы мне узнать, чего вы так ждете?

— Мой друг, — ответил прелат, — я жду, когда упадут сумерки. Я понапрасну прождал вчера и позавчера, и несмотря на все внимание, ничего не увидел. Надеюсь, что сегодня мне больше повезет.

— Тьфу ты! — воскликнул Гаэтано. — И тем не менее, в эти два дня они падали, да еще как, ручаюсь вам!

— Как! Значит, ты их видел?

— Не только видел, но и почувствовал!

— Значит, их можно почувствовать?

— Еще бы!

— Поразительно! Я их не видел и не почувствовал.

— Смотрите, прямо в эту самую минуту…

— Ну?

— Да разве вы их не видите?

— Нет.

— А хотите почувствовать?

— Не стану скрывать, мне бы это было приятно.

— Тогда спрячьте голову в коляску.

— Готово.

— Высуньте в окно руку.

— Высунул.

— Выше. Еще. Вот так хорошо.

Гаэтано взял кнут и изо всей силы хлестнул по руке монсиньора Перрелли.

Достойный прелат вскрикнул от боли.

— Ну, как? Почувствовали? — спросил Гаэтано.

— Да, да, очень хорошо! — ответил монсиньор Перрелли. — Очень хорошо. Я очень-очень доволен. Вернемся домой.

— Впрочем, ваше превосходительство, если вы не удовлетворены, — продолжал Гаэтано, — мы можем снова приехать завтра.

— Нет, нет, мой друг, не стоит, довольно! Спасибо.

В течение недели монсиньор носил руку на перевязи, всем рассказывая о своем приключении и уверяя, что, несмотря на первоначальные сомнения, он присоединяется к суждению графа ди М., утверждавшего, что оставаться на улице, когда падают сумерки, очень вредно. Прелат добавлял, что, если бы сумерки упали ему не на руку, а на лицо, он, конечно, был бы обезображен на всю жизнь.

Несмотря на свою баснословную глупость, а может быть, как раз благодаря ей, монсиньор Перрелли обладал самой что ни на есть ангельской душой. Он сочувствовал всякому страданию, любая жалоба находила в нем отклик. Больше всего на свете он боялся скандалов, ибо, по его мнению, скандалы погубили больше душ, чем сами грехи, и он делал все возможное, чтобы избежать скандалов. Дело никогда не касалось его самого — благодарение Богу, монсиньор Перрелли был человеком не просто чистых, но строгих нравов. К несчастью, люди с наибольшим воодушевлением следуют обычно не самым хорошим примерам. В доме монсиньора Перрелли жила молодая соседка, а в доме напротив — молодой человек. Парочка эта вызывала пересуды всего квартала. В течение дня влюбленные обменивались через окно самыми нежными знаками, и сострадательные обитатели улицы, на которой жил монсиньор Перрелли, неоднократно извещали его о том, что этот постоянный диалог влюбленных является для богобоязненных жителей квартала мирским развлечением.

Монсиньор Перрелли начал с того, что стал молить Бога прекратить этот скандал. Но, несмотря на его страстные мольбы, скандал не только не прекратился, но продолжал разрастаться. Тогда он осведомился о причинах, заставлявших молодых людей тратить на подобные телеграфные упражнения время, которое они могли бы с несравненно большей пользой употребить на восхваление Господа, и узнал, что виновные были двумя влюбленными, которым родители не позволяли соединиться узами брака, выдвигая предлогом неравенство их состояний. С той поры к чувству осуждения, которое внушало ему их поведение, стала примешиваться жалость, вызванная их несчастьем. Монсиньор попытался смягчить страдания влюбленных, посетив их, но молодые люди были безутешны. Он хотел добиться от них, чтобы они покорились своей судьбе, как положено истинным христианам и послушным детям. Но молодые люди заявили, что избранный ими способ общения — единственный, который им остается после жестокой разлуки, жертвами которой они стали, что ни за что на свете они не откажутся от этой последней их радости, даже если об этом будет говорить весь Неаполь. Сколько монси-ньор Перрелли ни просил, ни умолял, ни грозил, упорство молодых людей было непоколебимо. Тогда, увидев, что, если он не вмешается более действенным образом, несчастные грешники по-прежнему будут служить для окружающих камнем преткновения, достойный прелат предложил им, раз они не могут встречаться, чтобы поговорить наедине у себя дома и вынуждены делать это coram populo^[21], видеться у него каждый день в течение часа-двух, при условии, что двери и окна комнаты, где они будут встречаться, будут закрыты, что никто не будет знать об их свиданиях и что они совершенно откажутся от злосчастного способа общения с помощью знаков, будоражившего весь квартал. Молодые люди с благодарностью приняли это евангельское предложение, поклялись во всем, о чем просил их монсиньор Перрелли, и в назидание всему кварталу перестали упорствовать в своем роковом заблуждении.