— Мне ничего не надо, его святейшество дает мне два паоло в день на табак и водку, этого мне достаточно. Когда-то я отнимал у других, но милостыню не просил никогда.
Я попросил его извинить меня, заверив, что задал ему этот вопрос из лучших побуждений, нисколько не желая его оскорбить.
Он принял мои извинения с большим достоинством и простился со мной как человек, явно желавший, чтобы наши отношения на этом и закончились.
Я уходил, униженный тем, что не произвел на Гаспаро-не впечатления, а поскольку Жаден уже закончил набросок его портрета, сделанный им украдкой, то я распрощался с моим хозяином и вышел из его камеры.
Мне долго казалось и кажется еще и сейчас, что мне показали не настоящего Гаспароне.
XLVII
ВИЗИТ К ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВУ ПАПЕ ГРИГОРИЮ XVI
Вернувшись в Рим, я нашел письмо г-на де Тальне: аудиенция была назначена мне на следующий день.
Он писал, чтобы я был готов завтра к одиннадцати, и при мундире.
Но в этом и состояла серьезная помеха: когда я поехал в Италию в первый раз, я не знал, что мне понадобится мундир, и не подумал заказать его. Поэтому у меня был просто черный фрак, да к тому же сильно помятый за четырнадцать месяцев путешествия.
Господин де Тальне доложил о моем затруднении, о чем было сообщено его святейшеству, и тот сказал, что, учитывая представленные мною рекомендации, ради меня будет сделано отступление от правил этикета.
В самом деле, рекомендательное письмо было написано собственноручно королевой. Но поспешим сразу сказать, что действие оно возымело не только потому, что было написано королевой: его автор — достойнейшая, благороднейшая и святейшая из женщин.
Несчастная мать, которую Бог увенчал терновым венцом ее собственного сына!
На следующий день, в назначенный час, я был во французском посольстве. Господин де Тальне ждал меня, и мы отправились в путь.
Признаюсь, я испытывал глубочайшее в моей жизни волнение. Не знаю, существует ли человек, более восприимчивый к религиозным впечатлениям, чем я. Короли меня уже принимали. Я видел императора, который стоил других и которого звали Наполеон, то есть он был чем-то вроде Карла Великого или Цезаря. Но впервые я должен был встретиться лицом к лицу с наисвятейшим из всех величеств.
С тех пор я дважды имел честь быть принятым его святейшеством, а в последний раз с такой исключительной добротой, что я сохраню вечную признательность ему. Но всякий раз мое волнение было одинаковым, и я могу сравнить его только с тем, что мне довелось испытать во время первого причастия.
Преодолев половину ватиканской лестницы, я вынужден был остановиться — так у меня дрожали ноги. Я шел мимо сокровищ, созданных древними и современными художниками, но ничего не видел. Я был похож на пастухов, следовавших за звездой и смотревших только на нее.
Нас провели в очень простую, обставленную дубовой мебелью прихожую. Мы подождали, пока предупредят его святейшество. Я так волновался, что эти мгновения оказались для меня почти мучительными. Через несколько минут дверь отворилась и нам сделали знак, что мы можем войти.
Господин де Тальне посвятил меня в некоторые детали этикета. Папа всегда принимает стоя: тот, кого он соизволил принять, должен трижды преклонить перед ним колено — первый раз на пороге, второй раз — войдя в комнату, и третий раз — у его ног. Тогда папа показывает свою туфлю, на которой вышит крест, чтобы было видно, что почести, воздаваемые человеку, обращены прямо к Богу и что слуга слуг Христа — всего лишь посредник между землей и Небом.
Во время аудиенций папа говорит только по-латыни или по-итальянски, но к нему можно обратиться и на французском: он прекрасно понимает его.
К папскому кабинету я подошел, дрожа еще сильнее, чем на лестнице; я следовал прямо за послом и из-за его спины в просвете двери увидел его святейшество, который, стоя, ждал нас.
Это был красивый и высокий старик, шестидесяти семи-шестидесяти восьми лет, державшийся одновременно просто и с достоинством. От всего облика его исходила отеческая доброта. На голове у него была белая шапочка; одет он был в подрясник того же цвета, застегнутый сверху донизу и ниспадавший к его ногам.
Посол преклонил колени, я также встал на колени — рядом с ним, но держась слегка сзади; папа сделал послу знак приблизиться к нему, показывая этим, что он отменяет второе коленопреклонение. Мы двинулись вперед, папа сделал шаг нам навстречу и протянул г-ну де Тальне руку. Посол поцеловал кольцо вместо туфли и встал.
Затем пришел мой черед.
Ошеломленный встречей с живым представителем Бога на земле, я не осознавал, что делаю. Вместо того чтобы поступить как милорд Стэр, которого Людовик XIV пригласил первым сесть в карету и который, сообразив, что приглашение, исходящее от столь высокого лица, равносильно приказу, подчинился не прекословя, я, когда папа протянул мне, как и г-ну де Тальне, для целования руку, настойчиво попытался поцеловать его туфлю. Папа улыбнулся.
— Пусть будет так, раз вы этого хотите, — сказал он, выставив вперед ногу в туфле без задника.
— Tibi et Petro![107] — пробормотал я, прижимая губы к кресту.
При этих словах папа опять улыбнулся и, снова подав мне руку, поднял меня и на языке Цицерона, но с акцентом Альфьери спросил, что привело меня в Рим.
Я попросил его святейшество говорить со мной по-итальянски, ибо латынь была мне не настолько знакома, чтобы я мог свободно понимать этот язык, тем более учитывая, что современные итальянцы придали ему акцент, столь отличный от нашего. Тогда его святейшество повторил мне свой вопрос на языке Данте.
На нем я говорил уже больше года, поэтому замешательство мое прошло, хотя волнение и осталось.
Монархи, словно женщины, всегда испытывают определенное удовольствие, видя, какое они производят впечатление. Не знаю, было ли в некоторой степени свойственно папе это чувство гордыни, но как бы там ни было, в течение всей аудиенции на лице его отражалась полнейшая невозмутимость.
Мы говорили обо всем: о герцоге Орлеанском, от которого он много ждал; о королеве, которую он боготворил как святую; о г-не де Шатобриане, которого он любил как друга.
Затем разговор перешел на события во Франции. Григорий XVI следил за ними, но не обманывался относительно результата: он воспринимал их как движение скорее христианское, нежели католическое, скорее социальное, нежели религиозное.
Затем он заговорил со мной о миссиях в Индии, Китае и Тибете. Он подвел меня к большим географическим картам, где булавками с восковыми головками были отмечены дороги, по которым прошли миссионеры, и самые отдаленные места, которых они сумели достичь. Он рассказал мне о многочисленных пытках, которые современные мученики вынесли с не меньшими мужеством и смирением, нежели такое было в древние времена. Он назвал мне имена всех этих последних апостолов Христа, имена, которые среди политических бурь и социальных волнений даже не были нам известны.
По мнению этого человека, чье сердце было полно надежды и веры, религия не только не переживала упадок, но еще даже не достигла своего апогея.
В самом деле, иметь такое видение вещей позволительно, когда зовешься Пий VII или Григорий XVI и с высоты трона, стоящего над всеми королями и императорами, подаешь миру пример добродетели.
Перебрав одну за другой все эти важные проблемы, его святейшество соблаговолил вернуться ко мне.
— Сын мой, — сказал он мне, — вы говорили со мной как человек, который, удаляясь порой от религии, как делает это дитя той, что дала ему самое чистое свое молоко, тем не менее не забывает об этой светлейшей и единой для всех матери. Неужели вы никогда не думали о том, что в такое время, как наше, когда всякое благородное верование нуждается в поддержке, театр — это кафедра, откуда тоже может звучать слово Божье?
— Можно подумать, что ваше святейшество читает в глубинах моего сердца, — ответил я. — Да, мое намерение было именно таково. Но я не знаю, пришло ли время, чтобы в нашу эпоху, еще пораженную гангреной доктрин "Эницклопедии", оргий Людовика Пятнадцатого и гнусностей Директории, со сцены вновь прозвучали суровые и святые слова, сказанные в семнадцатом веке Корнелем в "Полиевкте" и Расином в "Гофолии". Мое поколение, без сомнения, выслушало бы их, ибо, как это ни странно, у нас именно молодые — люди серьезные. Те же, кто в течение сорока лет аплодирует сентенциям Вольтера, каламбурам Мариво и остротам Бомарше, совершенно забыли Библию и почти не вспоминают о Евангелии. Ваше святейшество только что говорил мне о миссионерах. Если бы я попытался совершить нечто подобное их делам, в Париже меня могла бы ждать та же участь, что их в Индии, Китае и Тибете.
