Тем не менее с наступлением ночи четыре бандита на место встречи не явились, и в их числе был Кукумелло.
Предложено было бросить жребий и определить, кому из бандитов придется отправиться в Рим, чтобы узнать, что же случилось. Гаспароне вызвался добровольно; его предложение было принято.
Подходя к Порта дель Пополо, он увидел четыре свеже-отрубленные головы, которые, будучи расположены симметрично, украшали карниз.
Гаспароне подошел ближе и узнал трех своих сотоварищей и их главаря.
Идти дальше в поисках других новостей было бессмысленно: тех, какие он мог принести бандитам, было вполне достаточно. И он отправился обратно в Тускул, в окрестностях которого находилась банда.
Бандиты выслушали рассказ Гаспароне с поразительным философским спокойствием. Из рассказа этого явствовало, что Кукумелло убит, поэтому приступили к выборам нового вожака.
Громадным большинством голосов, как принято писать в "Конституционалисте", был избран Гаспароне.
Именно тогда и начались рискованные вылазки, необычайные приключения и причудливые выходки, которые создали Гаспароне европейскую известность. Он имеет честь пользоваться ею и по сей день, что позволяет его жене делать на письмах, отправляемых ему на каторгу, следующую надпись, которая никого не удивляет:
"ALL ILLUSTRISSIMO SIGNORE ANTONIO GASPARONE,
ai bagni di Civita Vecchia".[105]
В самом деле, Гаспароне вполне заслуживает титул "знаменитейшего", употребляемый в Италии слишком часто и потому обесценившийся. Он довольно быстро вернул бы себе первоначальное значение, если бы употреблялся только по отношению к знаменитостям, подобным Гаспароне. В течение десяти лет от Сант'Агаты до Фонди, от Фонди до Сполето, не было ни одной кражи, ни одного поджога, ни одного убийства — а только Богу ведомо, сколько было совершено краж, поджогов и убийств, — которые не были бы связаны с именем Гаспароне.
Нетрудно понять, что все эти рассказы только невероятно разжигали мое любопытство, которое достигло предела, когда мы подошли к воротам крепости.
При появлении сопровождавшего нас коменданта ворота открылись словно по волшебству. Прибежал стражник, склонился перед нами, затем по приказу его превосходительства пошел впереди.
Сначала мы вошли в большой двор, ощетинившийся пирамидами заржавленных ядер и защищенный пятью-шестью старыми пушками, дремавшими на своих лафетах. Двор, похожий на клуатр, окружала решетка; в одной из четырех ее сторон располагались двадцать две двери: двадцать одна вела в камеры товарищей Гаспароне, а двадцать вторая — в его собственную.
По приказу коменданта каждый из бандитов встал у двери своей камеры, словно для того, чтобы пройти смотр.
Имея в виду репутацию бандитов, мы приготовились встретить чудовищ со свирепым взглядом, в живописных одеждах, но совершенно заблуждались.
Мы увидели славных крестьян, похожих на те, что появляются на сцене в Комической опере, с добродушными лицами и вполне доброжелательными на вид.
Бандиты были перед нами, а мы все не могли поверить, что это они, и продолжали искать их взглядом.
Помните ли вы турок из оттоманского посольства, разодетых в кашемир, казавшихся нам такими прекрасными, такими романтическими и поэтическими в расшитых одеждах, в богатых доломанах? А теперь в голубых рединготах, похожих на чехол зонтика, и греческих фесках они напоминают бутылки с красной головкой.
Так вот, то же самое было и с нашими бандитами.
Мы надеялись, что внешность Гаспароне окажется несколько более живописной, чем у его сообщников. Мы увидели его последним, поскольку он занимал самую дальнюю камеру. Как и все остальные, он стоял на пороге, засунув руки в карманы штанов, и поджидал нас с видом патриарха.
Это и был тот человек, кто в течение десяти лет заставлял дрожать Папскую область, у кого была своя армия, кто сражался со Львом XII, одним из трех пап-воителей, насчитывавшихся в рядах преемников святого Петра. Два других, как известно, это Юлий II и Сикст V.
Он почти ласковым голосом пригласил нас зайти к нему в камеру.
Значит, именно этим ласковым голосом было отдано столько смертоносных приказов, именно эти доброжелательные глаза метали страшные молнии, именно эти безобидные руки бывали так часто запачканы человеческой кровью.
Можно было подумать, что бандитов у нас украли.
Гаспароне вновь с вежливостью, уже удивившей меня в его товарищах, пригласил меня войти к нему. И на этот раз я принял приглашение, не заставив повторять его снова. Я надеялся, что увижу если не льва, то хотя бы его логово.
Логово оказалось довольно чистой, хотя и крайне убого обставленной комнаткой.
Обстановка состояла из стола, двух стульев и кровати, но был там еще один предмет, который меня особенно поразил.
Четыре деревянные полки, прибитые к стене, изображали библиотеку: на полках красовалось несколько книг.
Мне было любопытно посмотреть, каковы же любимые книги бандита, и я попросил у него разрешения взглянуть на эту интересную часть его имущества.
Он ответил мне, что камера, книги и их владелец — в моем распоряжении.
Я подошел к полкам и, к моему великому удивлению, сначала увидел "Телемаха", рядом с "Телемахом" — фран-цузско-итальянский словарь, затем, рядом со словарем — плохонькое издание "Поля и Виргинии", затрепанное и засаленное, и, наконец, "Нравственные истории" Соаве и "Говорящих животных" Каста.
Было там еще несколько книг, которые оказались бы вполне уместны в учебном заведении для юных барышень.
— Это ваш собственный выбор или библиотека составлена по приказу коменданта? — спросил я Гаспароне.
— Это мой собственный выбор, прославленный синьор, — ответил бандит, — у меня всегда был вкус к чтению такого рода.
— Я вижу в вашей коллекции сочинения моих соотечественников, Фенелона и Бернардена де Сен-Пьера. Вы говорите по-французски?
— Нет, но я читаю и понимаю.
— Вы цените оба эти произведения?
— Ценю настолько, что в настоящее время занят переводом "Телемаха" на итальянский.
— Вы сделаете вашей родине настоящий подарок, если переложите на язык Данте один из шедевров нашей литературы.
— К сожалению, — со скромным видом ответил Гаспароне, — я не в состоянии передать в переводе все красоты стиля, но идеи, по крайней мере, сохранятся.
— Как далеко вы продвинулись со своим переводом?
— Я подошел к концу первого тома.
И Гаспароне показал мне высившуюся на столе гору листов, исписанных крупным почерком: это был его перевод.
Я прочел несколько пассажей. За исключением орфографии, о которой, как мне показалось, у Гаспароне, как и у г-на Марля, были особые представления, его перевод был не хуже, чем тысячи других, которые мы читаем каждый день.
Я несколько раз пытался перевести разговор на прежнюю жизнь Гаспороне, но он всякий раз избегал этой темы. Наконец, после моего прямого намека, он сказал:
— Не говорите мне об этом времени, за десять лет, что я нахожусь в Чивита Веккье, я покончил с мирской суетой.
Я понял, что если буду продолжать настаивать, то окажусь нескромным, а если останусь дольше, сойду за надоедливого. Я попросил Гаспароне вписать в мой альбом несколько строк из его перевода, выбрав те, какие ему по сердцу.
Не заставив себя упрашивать, он взял перо и написал следующие строки:
"L'innocenza dei costumi, la buona fede, lobbedienza e
I'orrore del vizio abitano questa terra fortunata. Egli sembra che la dea Astrea, la quale si dice ritirata nel cielof sia anche costi nacosta fra questi uomini. Essi non hanno bisogno di giu-diciy giacche la loro propria coscienza gliene tiene luogo.
Civita Vecchia, li 25 ottobre 1835".[106]
Я поблагодарил бандита и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь.
Он гордо поднял голову, заявив:
