В одиннадцать часов утра мы покинули Казерту и отправились к древней Капуе.
Увы! В наши дни Капуя — одно из тех обманчивых имен, которые в немалом числе были оставлены нам в наследство лживыми историками Рима. Тем не менее надо сказать, что по существующим еще развалинам легко судить, насколько крупным был этот знаменитый город, послуживший, по словам Тита Ливия, гробницей для славы Ганнибала. В Капуе, в этом городе Кампании, этрусская цивилизация которого на пятьсот лет опередила римскую и к которому Рим, страстно завидовавший всякой славе, относился как к Карфагену, был великолепный амфитеатр: его развалинами можно любоваться и в наши дни. Именно в Капуе, городе в высшей степени цивилизованном, были придуманы бои гладиаторов. Откуда у жестоких обитателей Кампании бралась это инстинктивная кровожадность? От избытка сладострастия. Когда человек пресыщен развлечениями приятными и безобидными, у него появляется потребность изобретать развлечения жестокие и кровавые. Цицерон, будучи адвокатом и никогда не затрудняясь ответить на любой вопрос парадоксом или антитезой, говорил, что жестокость обитателей обусловлена плодородием почвы. Во всяком случае, римляне совершенными ими жестокостями заставили забыть о кровожадности жителей Кампании. Взяв Капую, они подвергли ее грабежу, отчасти разрушили и почти полностью сожгли. Обитатели ее, обращенные в рабство, были проданы на площадях с торгов. Наконец, ее сенаторы были биты розгами и обезглавлены. Правда, как говорит мягкий и добрый Цицерон, подобные действия были продиктованы не кровожадностью, а предосторожностью: "Non crudeli-tate, sed consilio"[97]. Добавим к этому, что один из упреков в изнеженности, адресованных римлянами капуанцам, состоял в том, что те изобрели веларий, полотняный навес над цирками и театрами, защищавший зрителей от солнца. Правда, сами римляне, быстро заметив, что находиться в тени приятнее, чем на солнцепеке, также стали использовать вышеназванный веларий, за который они так упрекали бедных кампанийцев. (Смотрите у Светония главу "Нерон".)
Капуя совершенно естественно вызывает в памяти еще один образ — Ганнибала. Среди историков бытует злосчастная фраза Флора, сказанная им о герое Канн, Требии и Тразимены: "Cum victoria posset uti, frui maluit"[98] ("Вместо того чтобы пользоваться своей победой, он предпочитал ею наслаждаться"). Блестящее античное изречение — не станем отрицать. Но мы уверены, что автор его не понимал всей важности сказанного им. На самом деле, слова эти сыграли в отношении Ганнибала ту же роль, что и две знаменитые песни по отношению к двум другим полководцам — г-ну де Ла Палиссу и герцогу Мальборо. Ганнибал, обвиненный в том, что он почил в наслаждениях, был обесчещен навсегда.
Но особенно примечательны нападки на сына Гамиль-кара и на злополучную Капую со стороны наших преподавателей коллежей. Как они третируют этого бездельника Ганнибала, как презирают несчастного героя! Уж они бы взяли Рим, уж они бы стерли Рим с лица земли! Даже у моего бедного наставника, доброго и отличнейшего аббата, который, если не считать того, что он раздавал нам подзатыльники, не обидел бы и мухи, был свой план кампании по захвату Рима. Когда мы дошли до злополучного отрывка из Флора, аббат достал план с книжных полок, разложил его на классном столе и, изображая двумя пальцами циркуль, показал нам, как легко было завладеть Вечным городом. Ах, если б он был на месте Ганнибала!
Правда, есть и другой аббат (его зовут аббатом де Мон-тескью), который уверяет, что Ганнибал сделал остановку всего на несколько дней, чтобы дать отдых армии, утомленной переходом в восемьсот льё и тремя победами подряд, что почти равносильно одному поражению. Правда также, что нашлись и другие умные головы, которые стали искать в самом Карфагене причины задержки Ганнибала. И они увидели, что там, как и повсюду, были мелкие риторы, воевавшие с великим генералом, мантии, бранившие доспехи, перья, клеветавшие на меч. Ганнибал настойчиво требовал помощи. Он говорил, что Рим побежден и что вся Италия будет в его власти, если ему окажут поддержку. Но ему отвечали, точнее, риторы отвечали на его послания, ибо ему, по всей вероятности, они не осмелились бы ответить, — так вот риторы отвечали: "Или Ганнибал победил, или Ганнибал побежден. Если он победил, нет необходимости посылать ему помощь. Если он побежден, надо призвать его обратно".
Примерно то же самое отвечали Бонапарту, почившему в наслаждениях в Каире, где ему приходилось бороться с мятежами каждую неделю, а с чумой — два раза в год. Но Бонапарт имел дело с французской Директорией, а не с карфагенским сенатом. Бонапарт ответил тем, что переправился через Средиземное море и устроил 18 брюмера.
Надо сказать, что помимо двух точек зрения на этот важный исторический вопрос, а именно: остался ли Ганнибал в Капуе на несколько месяцев или всего на несколько дней, существует еще и третье мнение: его ноги там никогда не было.
Оно, кстати, вполне могло бы оказаться истинным.
Все это напоминает мне то, как римляне — разумеется, неверующие — говорят, что два человека никогда не бывали в Риме — святой Петр и президент Дюпати.
Поскольку нам несомненно предстояло бы скверно пообедать и, вероятно, вовсе не уснуть в городе наслаждений, то после посещения амфитеатра и нескольких окружавших его развалин мы отправились в современную Капую.
Современная Капуя, по мнению Вобана, Монтекукул-ли и Фолара, — очень красивый город. Она окружена стенами, бастионами, в ней есть потерны, люнеты, равелины и дозорные пути. А на горизонте чудесный пейзаж: горы с одной стороны, и море — с другой. Смотреть, впрочем, особенно нечего, если не считать собора, поддерживаемого колоннами, которые почти все взяты из древнего амфитеатра.
Выехав из Капуи, мы увидели первую реку, по-моему, Вольтурно: простите, господа ученые, если я ошибаюсь, но у меня под рукой нет ни моих дневниковых записей — они во Флоренции, ни моих карт — они остались на Газометрической улице, и мне пришлось бы отправиться туда за ними, но дело того не стоит. Второй же рекой точно был Гарильяно, то есть древний Лирис.
Мы пересекли эту поэтическую реку самым что ни на есть прозаическим образом. Нас, наших лошадей и повозку поместили на паром и быстро, за пять минут, с помощью веревки перетянули на другой берег. Кстати, наш перевозчик был безутешен, ибо через Лирис собирались строить канатный мост — канатный мост через Лирис!
Но почему бы и нет? Ездят же на омнибусах из Пирея в Афины, а по Евфрату поднимаются на пароходах.
Кстати сказать, вспомним, что именно на берегах Гарильяно наша армия потерпела поражение от Гонсало, так что Брантом, на мгновение вновь став французом и пересекая Лирис в том же месте, что и мы, воскликнул триста лет тому назад:
"Увы! Я увидел эти места и Гарильяно, когда было уже поздно и садилось солнце. В это время чаще, чем во всякие другие часы дня, начинают появляться, словно призраки, тени умерших, и мне казалось, что благородные души погибших здесь доблестных французов подымаются над землей и говорят со мною, и чуть ли не отвечают мне на мои сетования об их сражении и смерти".[99]
Мы приближались к Аппиевой дороге, самой красивой из античных дорог, вдоль которой римляне, обладавшие даром предвидеть, где они умрут, приказывали строить свои гробницы. Дорога существовала со времен республики. Цезарь, Август, Веспасиан, Домициан, Нерва, Траян и Теодорих поочередно восстанавливали ее.
С того места, где мы находились, дорога устремлялась к Беневенто и заканчивалась в Бриндизи; именно по этой дороге следовал Гораций, совершая свое поэтическое путешествие.
Мы пробирались сквозь воспоминания о древности, шагая прямо по истории и небылицам, на каждом шагу соприкасаясь с Тацитом и Горацием. Мы узнали от нашего возницы (кстати говоря, римского или неаполитанского возницу вполне можно избрать в Академию надписей и изящной словесности), что развалины, через которые мы то и дело перескакивали, не что иное, как древние Мин-турны.
