— Еще бы! — воскликнул старик. — Это подлинный оригинал картины Сальватора: та, что в Англии, — всего лишь копия. Ну, а теперь, в заключение моей истории: как только знаменитый художник закончил эту картину, он распрощался с Розальво. Но прежде чем расстаться со стариком, художник отвел его в сторону и упал перед ним на колени.
"Отец мой, — сказал он, — когда я шел из Неаполя в Рим, ваши пожелания сопровождали меня, но теперь, когда я направляюсь из Рима в Неаполь, мне нужно больше, чем пожелания, ибо я должен выполнить священную и прекрасную миссию. Благословите меня, отец мой! Родина меня отвергла, но я отомщу ей за это, отомщу, разбив ее оковы, уничтожив ее тиранов и вернув ей свободу!"
"Да будет с тобой Бог и да защитит он тебя, дитя мое! Но я боюсь, что усилия твои будут напрасны. Оковы слишком впились в плоть, возможно, вы сумеете потрясти их, но разбить — никогда!"
Увы! Бедный мой предок был прав. Не прошло и полугола после последней встречи с блестящим и удачливым Сальватором, как однажды вечером, в полночь, в то время как обитатели Сант’Агаты были погружены в глубокий сон, в дверь Розальво кто-то сильно постучал.
Старик встал первым, сыновья схватились за ружья, женщины испуганно закричали.
"Кто здесь?" — встревоженно спросил Розальво.
"Это я, Сальватор, откройте мне".
Дверь открылась, и Розальво отступил перед появившимся призраком. Сальватор, одетый в черное с головы до ног, с всклокоченными волосами, с растрепанной бородой, с обнаженной шпагой в руке, предстал перед своими деревенскими друзьями, словно привидение, восставшее из могилы.
"Все кончено, — сказал он. — Неаполь вновь подпал под иго тиранов. Нашелся человек, рыбак, чтобы возглавить нас и освободить страну. Предатели убили его. Фра-канцани, мой зять, умер, отравленный, в тюрьме. Аньел-ло Фальконе бежал во Францию. Я держу путь в Рим, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Вы видите меня в третий и последний раз. Из рыцарей Смерти в живых остался я один".
"Тебя преследуют, дитя мое?" — спросил Розальво с той же беспокойной нежностью, с той же отцовской заботливостью, какие ни разу ему не изменили.
"Преследуют? — переспросил художник растерянно. — Да, меня преследуют гнетущие меня мысли, терзающее меня горе, душащая меня ярость. Скорее, скорее палитру и краски, не то я чувствую, что сойду с ума".
Он заметался взад и вперед по комнате, плакал, кричал, рвал на себе волосы. Затем, схватив кисть дрожащей рукой, он набросал на полотне картину — самую страшную и кровавую резню, когда-либо виданную в живописи. Мне кажется, что в мире нет изображения боя, которое могло бы выдержать сравнение с этим шедевром. Посмотрите сами!
Сказав это, старик в полном восторге сорвал с последней картины ее парчовое покрывало.
Я не смог сдержать крика восхищения. Никогда я не видел ничего подобного. Это не был ни дикий пейзаж, ни блестящая сатира, как прежде. Это была жестокая, поражающая взор, страшная по духу разрушения, смерти и мести сцена! Лошади по грудь плавали в крови; головы, отделенные от туловищ, катились, словно остывшие ядра; казалось, раненые стонали, победители вопили, умирающие хрипели. Не думаю, чтобы реальность была более устрашающей.
— Ну, что вы скажете на это, господин иностранец?
— Скажу, что у вас три самых прекрасных на свете картины Сальватора Розы.
— А я скажу вам, что обед подан, — воскликнул маленький крестьянин, заглядывая в дверь мастерской.
Когда обед, веселый, приятный и сердечный, был закончен, я покинул моих добрых друзей из Сант'Агаты, сожалея до глубины души, что не могу по-царски отблагодарить их каким-нибудь шедевром за оказанное мне гостеприимство. Все, что я могу сделать, — это посвятить им несколько страниц воспоминаний.
Изумительная мошь гения! Одного соприкосновения великого художника с бедной крестьянской семьей оказалось достаточно, чтобы оставить светящийся след, протянувшийся через века.
Что касается маленького Сальватора, которого мы с Жаденом приняли за негра, то во время моего последнего путешествия я встречался с ним в Риме, где он водил меня по вилле Фарнезина. Это один из самых славных стипендиатов неаполитанского короля.
XLV
ДОРОГА НА РИМ
Вернувшись в Сайт’Агату деи Готи, мы узнали нечто новое: оказывается, наш возница, решив, что мы хотим ехать по дороге на Беневенто, а это несколько удлиняло наш путь, уже заставил нас сделать лишних восемь льё. Мы нисколько об этом не пожалели, точнее, я не пожалел, ибо случившееся со мной никак не коснулось Жаде-на и я рассчитывал рассказать ему обо всем после того, как мы отъедем на приличное расстояние, из опасения, как бы между ним и его собратом не произошла какая-нибудь неприятная сцена.
Было поздно, и мы хотели заночевать в Казерте, чтобы на следующий день посетить обе Капуи. Мы прибыли на место ночлега в семь часов вечера.
К счастью, то, что мы хотели увидеть, можно было рассмотреть и при лунном свете. Казерта — это неаполитанский Версаль. Построенный Ванвителли по заказу Карла III, дворец этот претендует на то, чтобы быть самым большим на свете. Вполне возможно, что именно это и делает его самым печальным. К тому же, подобно Версалю, он построен в таком месте, что только с помощью немалых усилий удалось сделать так, чтобы от дворца открывался хоть какой-нибудь вид. Следует признать, что надо быть по-королевски капризным, чтобы, имея в своем распоряжении Неаполь, Капо ди Монте и Резину, поселиться в Казерте.
Правда, в Казерте — великолепная охота, а неаполитанские короли, как мы уже говорили, во все времена были великими охотниками пред Господом. В одном из трех здешних парков, густом, темном, оставшемся с феодальных времен, еще и сейчас, как уверяют, полно дичи. Этот прекрасный парк, который мы увидели с наступлением ночи и который при этом, конечно, ничего не потерял ни в своей поэтичности, ни в своем величии, находится рядом с другим — ухоженным, вычищенным, вылизанным наподобие Версаля, с довольно красивым водопадом, который низвергается с темного утеса, словно всегда стоявшего здесь, — явление редкое в английских парках, а также с множеством статуй: Дианы, нимф и несчастного Актеона, из-за своей нескромности уже наполовину превращенного в оленя. Этот парк соседствует с другим, английским, — с гротами, ручейками, китайскими мостиками, хижинами, теплицами и магнолиями.
Мы поужинали и заночевали в Казерте, притом (надо отдать должное хозяину гостиницы) очень удачно, что на дороге из Неаполя в Рим случается нечасто. Впрочем, я ошибаюсь: Казерта, находящаяся вне крупных путей, не стоит ни на какой дороге.
На следующее утро чичероне — где их только нет в Италии! — предложил нам осмотреть великолепную прядильню в Сан Леучо. Обычно я без особого восторга посещаю промышленные предприятия: директора их почти всегда кровожадны. Стоит только попасть им в руки, как они замучают вас своими рассказами, не упустят ни одной профессии, ни одной шелковой ниточки. Поэтому мы отказались бы от визита в замечательную прядильню, не вспомни я, что Сан Леучо — знаменитая колония короля Фердинанда, ибо король Фердинанд был не только великий охотник пред Господом, но и великий грешник перед людьми. Поэтому в свое время, несомненно, для того чтобы усладить свой взор, он собрал в этой прядильне, основанной с поистине отцовской добротой, самых красивых девушек округи. Девицы были очень признательны своему основателю и выражали ему признательность самыми разнообразными способами. В общем, король Фердинанд был настроен так по-отечески, а красавицы были ему столь благодарны, что в результате этого обоюдного обмена целомудренными чувствами на свет явился целый народец маленьких прядильщиков и прядильщиц, добившихся от своего королевского покровителя некого подобия конституции, притом куда более либеральной, нежели конституция 1830 года: одна из ее статей гласила, что в Сан Леучо юноши освобождаются от воинской повинности, а каждая девица получает в приданое 500 франков, поэтому свадьбам там нет числа.
