Именно тогда, сударь, твердой и уверенной рукой он набросал прекрасный пейзаж, которым вы только что восхищались. Теперь вы знаете, о ком я говорю, если по стилю картины вы еще не угадали имя автора. Я покажу вам две другие картины и расскажу, по возможности коротко, при каких обстоятельствах они были подарены моей семье.

Дойдя до этого места в своем повествовании, потомок Розальво Пасколи сделал паузу и посмотрел на меня, колеблясь, ибо честного старика раздирали противоречивые чувства — страх и желание продолжить свою историю.

В самом деле, он слушал себя с таким наслаждением, что было бы жаль лишать радости этого милого человека, полукрестьянина, полухудожника, эту замечательную амфибийную натуру, да позволит нам читатель так выразиться. Поэтому я попросил его продолжать, и надо отдать ему должное, он не заставил просить себя дважды:

— На чем же мы остановились, сударь?

— Молодой человек отправился в Рим, чтобы найти там кавалера Ланфранко, а Розальво, ваш, кажется, прапрадед, согласился взять эскиз, который вы мне только что показали.

— Так вот, — продолжал старик, — в течение двенадцати лет о Сальваторьелло больше ничего не было слышно. Крестьяне Сайт*Агаты вернулись к своим обычным занятиям, и больше никто и не вспоминал о юном путешественнике, который как-то вечером, перед грозой, остановился в доме доброго Розальво.

Однажды, на исходе двенадцатого года, в сверкающий июльский полдень, вся деревня была взволнована прибытием чужеземца, отличавшегося редким благородством и изысканностью. Глядя на его свиту, можно было подумать, что это князь Священной Империи или знатный испанский гранд. Кучера так щелкали кнутами, словно везли самого герцога де Аркоса. Многочисленный эскорт вооруженных слуг, лакеев и пажей сопровождал карету, запряженную шестью лошадьми; от них валил пар, а на удилах белела кипящая пена. Чужеземец остановил свой экипаж перед дверью Розальво и, не дав слугам времени опустить ступеньку, легко спрыгнул на землю. Это был блестящий кавалер лет тридцати двух — тридцати четырех, с красивой, мужественой и гордой внешностью, отличавшийся редкой элегантностью. Резко очерченные черты лица, черные как уголь глаза, очень смуглая кожа, тонкие закрученные усики делали его похожим скорее на испанца, чем на неаполитанца, и даже скорее на араба, чем на испанца.

На нем был самый красивый костюм, какой только можно было себе представить: богато расшитые плащ и камзол, шапочка с золотым медальоном и развевающимися перьями, шпага в бархатных ножнах с рукояткой, украшенной бриллиантами. Все это — ошеломляющей роскоши и неслыханного великолепия. В то время как бедный Розальво, совершенно седой, согнувшийся под грузом лет, медленно вышел вперед, чтобы спросить, кто эта знатная особа, соизволившая остановиться у его дома, незнакомец предупредил его и, сделав несколько шагов ему навстречу, вкратце объяснил старику цель своего визита.

"Я любитель живописи и одержимый коллекционер, — сказал он. — За шедевр, которого не хватает в моей галерее, за камею, недостающую в моей коллекции, я готов отдать половину своего состояния. Часто я выхожу из кареты и иду пешком, не считаясь с расстоянием, разыскивая произведения искусства в городах и деревнях, замках и хижинах, дворцах богачей и лачугах бедняков, ибо не раз я находил редкую мебель, дорогие доспехи, предметы большой ценности там, где этого можно было ожидать меньше всего".

"Синьор кавалер, — ответил крестьянин, — мне жаль, что вы дали себе труд остановиться у моего жилища: здесь вы не найдете ничего, что привлекло бы ваше внимание".

"Быть может, у вас есть какой-нибудь предмет, ценность которого вам неведома?"

"Не думаю, монсиньор".

"Тем не менее посмотрим", — возразил незнакомец и, не ожидая ответа, вошел в главную комнату и стал внимательно оглядываться по сторонам.

Вдруг глаза его заблестели, и он воскликнул торжествующе:

"Ну, что я говорил вам, любезный? У вас здесь есть небольшая картина, которая пришлась бы мне как нельзя кстати".

"Она не продается", — сухо ответил старик.

"Ну-ну, вы не знаете, что я могу дать и пятьдесят пиастров, если надо".

"Я сказал вам, синьор кавалер, эта картина не продается".

"Тогда я удвою сумму".

"Это бесполезно".

"Я заплачу в три раза дороже".

"Даже если бы вы захотели купить этот эскиз на вес золота, я бы и тогда не продал его вам, монсиньор".

"А! Что же в этой картине такого ценного, что вы так упорно не хотите расстаться с ней?"

"Эта картина, ваше превосходительство, память об одном бедном молодом человеке, я видел его всего один раз, но буду любить всю свою жизнь".

"Сколько ему было лет?"

"Ему не было и двадцати".

"Откуда он родом?"

"Из Неаполя".

"Его имя?"

"Сал ьваторьелл о".

"Позволь мне обнять тебя, добрый Розальво! — воскликнул незнакомец, растроганный до слез. — Сальвато-рьелло, которого ты так любишь, — это я. Видишь, твои пожелания принесли мне счастье: я первый художник своего века, мои картины ценятся на вес золота, кардиналы и принцы оспаривают друг у друга честь быть допущенными в мою мастерскую. Почести, наслаждения, богатство — у меня есть все, что можно было бы пожелать. Реальность превзошла мои мечты, и между тем, — добавил он, понизив голос, — и между тем, если б ты знал, мой старый Розальво, до каких постыдных методов должен был я дойти, чтобы привлечь к себе внимание толпы, чтобы удержать в своих объятиях суетный призрак, который мы зовем славой и который есть не что иное, как дым, чтобы не дать улетучиться скоротечной и невнятной молве, идущей то об одном, то о другом имени и переменчивой, словно ветер, дующий то с севера, то с юга. Если бы ты знал, сколько я испытал, сколько страдал! Я сделался комедиантом, шутом, фигляром, Сальватор превратился в Ковьелло. Позор и проклятье этому испорченному веку, этим подлым людям, этим окаянным городам!"

"Ах, дитя мое! Ты по-прежнему печален, по-прежнему озлоблен против всего? Ничто, стало быть, не сможет успокоить в твоем сердце горькую меланхолию, которая превращает в желчь все, к чему ты прикасаешься!"

"Верно, — улыбнувшись, ответил художник, — я хотел было прочесть тебе одну из моих сатир, не подумав, что было бы лучше перенести ее на холст, раз ты так любишь картины. Двенадцать лет тому назад, находясь последний раз в Сант’Агате, я набросал тебе сцену в горах, где мне пришлось жить до той поры. На этот раз я возвращаюсь из Рима и нарисую тебе сцену из жизни двора, который я только что покинул. Тогда ты удовольствовался эскизом Сальваторьелло, теперь ты получишь картину Сальватора".

"Она мне будет вдвойне дорога, ибо теперь у меня в семье есть художник и ученый. Не думайте, что я шучу, синьор кавалер: после той ночи, что вы провели под моим кровом, мой младший сын научился рисовать и выучил грамматику. И кто знает, быть может, однажды он сумеет скопировать ваши картины или написать воспоминания о вас! А пока, что скажете о сюрпризе, который я вам приготовил?"

"Я опередил вас, мой дорогой хозяин, — воскликнул Сальватор, — у меня тоже есть сын, и я назвал его Розальво".

Художник и крестьянин обнялись. Каждый из них остался верен памяти о благородной и трогательной дружбе.

Сальватор сразу же сделал знак своим лакеям и, потребовав палитру и кисти, широкими мазками набросал на полотне странный и удивительный сюжет, который вы сейчас увидите. Это второй шедевр моей коллекции.

С этими словами старик из Сайт Агаты вытащил из шкафа вторую картину в богатой раме, раздвинул покрывавший ее шелковый занавес и молча показал ее мне.

Это было точное воспроизведение, а точнее, первый вариант знаменитой картины "Фортуна". Богиня высыпает из рога изобилия митры, короны, кресты, драгоценные камни, в то время как сенаторы, кардиналы, епископы, изображенные в виде отвратительных зверей или ядовитых рептилий, отнимают друг у друга эти сокровища. Невозможно передать, сколько вдохновения, воображения и ума вложил художник в эту яркую и язвительную аллегорию. Поэтому я просто заверил крестьянина из Сант’Агаты в том, что он владеет настоящим шедевром.