"Успокойтесь, юноша, — ответил ему Розальво, отчасти удивленный, отчасти растроганный этой странной речью, — вы еще дитя, у вас впереди еще столько лет, что вы можете пренебречь несправедливостью судьбы и исправить ее ошибки".

"Клянусь честью, вы правы! — весело воскликнул молодой человек, настроение которого внезапно изменилось. — К черту печаль и заботы! Великий Боже, вы могли бы подумать, что я загрустил во хмелю. Но это позволено, лишь когда вино скверное, тогда как ваше замечательное. Но почему вы говорите со мной так, словно вы мне родной отец? Почему это прелестное дитя — вылитая моя сестра? Почему, наконец, вы заставляете меня вспомнить о моей семье?"

"Как! — с упреком воскликнул крестьянин. — У вас есть семья, и вы решились покинуть ее!"

"Увы! — ответил юноша. — У меня была семья! Но отца моего нет в живых, а когда умирает глава, домочадцы разбегаются и семья распадается".

И лицо его вновь омрачилось.

"Полно! — воскликнул Розальво, ударяя кулаком по столу. — Я просто старый дурак. Вот уже второй раз я огорчаю и расстраиваю вас своими глупыми вопросами. Вы, должно быть, сердитесь на меня?"

"Да нет, уверяю вас. И чтобы вы не думали, мои друзья, будто я хочу окружить себя тайной, я в нескольких словах расскажу вам, кто я, откуда, какова цель моего путешествия, ибо не знаю почему, но никогда еще со дня рождения у меня не было такого горячего желания открыть свое сердце".

"Все, что мы можем сделать, — ответил крестьянин, — это молить Бога, который привел вас под наш кров, помочь вам в ваших свершениях и благословить ваши чаяния".

"Я принимаю ваши пожелания, друзья мои, и думаю, что, когда они исходят от таких добрых людей, как вы, они не могут не принести мне счастья. Мне исполнилось девятнадцать лет. Я не последний бродяга, как можно подумать, глядя на мои лохмотья, и не переодетый дворянин, путешествующий в таком странном обличье, чтобы обеспечить себе инкогнито. Я бедный художник. И хотя со дня рождения мне пришлось пережить и хорошее и дурное, никогда еще я не был так беден и несчастен, как теперь. Родился я в маленькой деревушке в окрестности Неаполя, известной под нежным именем Аренелла. Отец мой был архитектором и обладал всяческими достоинствами, ему не хватало только одного: домов для постройки. Мой дядя со стороны матери был художником, и его можно было упрекнуть только в одном — что за всю жизнь он не получил ни одного заказа. Первой ошибкой моих родителей было то, что они попытались удалить меня от искусства, к которому я чувствовал непреодолимую склонность".

"Бедный мальчик! — прервал его Розальво. — Я бы никогда не помешал своим детям следовать их призванию".

"К тому же от этого нет никакого прока, — продолжал незнакомец, улыбаясь. — Пригните к земле молодое деревце, полное силы и энергии. Когда вы уже согнули его, словно лук, оно внезапно вырывается из ваших рук и устремляется к небу. Меня отправили в школу к добрым монахам, где я смертельно скучал. Из меня были бы не прочь сделать священника или даже камальдула. Но, вместо того чтобы учить латынь и распевать псалмы, я крал любой кусок угля, попадавшийся мне под руку, и рисовал на стенах келий пейзажи или профиль моего достопочтенного наставника. Одному только Богу ведомо, сколько подзатыльников я заработал своими шедеврами".

"Дело доходило даже до того, что вас били?" — негодующе воскликнул крестьянин.

"Да еще как, можете мне поверить. Поэтому однажды, когда наказание показалось мне слишком суровым, я бросил и училище и учителей и бежал на другой край света, в Апулию, в Калабрию, в Абруцци, Бог весть куда. Я бродил из долины в долину, с горы на гору, страдал от холода и голода. Я попал в руки разбойников, которые заставили меня примкнуть к ним. Но во время моих скитаний, в горести, как только я мог раздобыть карандаш или кисть, как только я мог набросать на бумаге или холсте все, что взбредало мне в голову, все, что поражало мой взор, я забывал о моих бедах и нужде, я плакал от радости и падал ниц, чтобы возблагодарить Господа, давшего мне глаза, чтобы восхищаться природой, сердце, чтобы отзываться на ее чудеса, руку, чтобы воспроизводить ее красоты".

"Боже мой, до чего же состояние ваше было прекрасно!" — прервал его крестьянин, воодушевленный жаром художника.

"Наконец, я вернулся в Неаполь, — продолжал молодой человек. — Отец мой умер. Сестра вышла замуж за Фра-канцани, художника талантливого и великодушного, к которому судьба была столь же немилостива, как к моим отцу и дяде. Можно было бы сказать, что нужда стала нашей семейной традицией. Я принялся работать день и ночь, чтобы помочь зятю. Напрасные усилия! Торговцы либо швыряли мне мои пейзажи в лицо, либо вырученной мною суммы не хватало даже на то, чтобы купить кисти и краски. Словно из презрения, меня называли Сальвато-рьелло, и, однако же, клянусь Богом, однажды меня назовут Сальватором! Пав духом, униженный, снедаемый горем и лихорадкой, я едва было не поддался отчаянию, когда тот, чье имя я ношу, соблаговолил спасти меня, свершив чудо.

Однажды я только что продал картину еврею-старьев-щику. Презренный все еще продолжал корить меня за те жалкие гроши, что он заплатил за мою работу, как вдруг красивая карета с гербами останавилась напротив его лавки. Дверца открылась, и господин благородной наружности, с величественными манерами, сделал знак перекупщику и потребовал, чтобы ему показали только что выставленную картину. В то время как торговец рассыпался в изъявлениях почтения, я, спрятавшись за колесами экипажа, не пропустил ни единого слова из их разговора.

"Каков сюжет этой картины?" — спросил кавалер, беря полотно из рук старьевщика.

"Как видите, ваше превосходительство, это Агарь в пустыне".

"Никогда я не видел столь глубоко прочувствованной вещи, — громко заметил кавалер. — Сколько ты просишь за нее?"

"Монсиньор, двадцать… двадцать пять дукатов будет в самый раз: это столько, сколько картина стоила мне".

Я хотел задушить его своими руками.

"Двадцать пять дукатов! — повторил кавалер. — Но это, признаюсь, даром. А кто автор?"

"Автор, ваше превосходительство, — пробормотал купец, — да что за дело вашему превосходительству до автора?"

"То есть как что мне за дело, дурак?"

"Монсиньор, сделка заключена, и каково бы ни было имя автора, отступать поздно".

"Вот твои двадцать пять дукатов, презренный, скажешь ты мне, наконец, его имя или нет?"

"Это совсем молодой человек, ваше превосходительство, его зовут Сальваторьелло".

"Хорошо! Скажи этому юноше от моего имени, что, когда у него будут картины для продажи, пусть приходит к кавалеру Ланфранко. Я куплю их у него за ту цену, которую он запросит. Ибо, говоря по правде, клянусь честью и душой, этот маленький Сальватор — великий художник".

От этих слов я воспрял духом. Я покинул Неаполь, мою неблагодарную родину, ибо нет пророка в своем отечестве, и дотащился сюда, с разбитыми ногами, пустым желудком, в лохмотьях, но сердце мое полно надежды и веры. У меня остается всего полпиастра, чтобы добраться до Рима. Но впредь моей родиной будет Рим. Рим — это удача, Рим — это слава!"

Пока молодой путешественник рассказывал свою историю, Розальво и вся семья сгрудились вокруг него и осыпали его ласками и похвалами. Страстная и возбужденная речь художника словно заронила искры в сердца этих честных крестьян. Они смотрели на своего гостя с наивным удивлением и чувствовали, что их влечет к нему обаяние, которое в своем невежстве они не умели осознать.

"Ах, друзья мои! — вновь заговорил молодой человек. — Хотя теперь я понимаю, что за ваше гостеприимство не заплатить никаким золотом, позвольте мне, по крайней мере, выразить вам мою признательность. Завтра рано утром я покину этот дом, чтобы отправиться туда, куда зовет меня Бог. Но я не хочу расстаться с вами, ничего не оставив вам на память. В котомке у меня есть кисти, краски, куски полотна и материи, лютневые струны и нотная бумага — словом, весь багаж бродяги и художника. Как видите, он не тяжел. Я сделаю вам набросок. Пока что он не имеет большой цены, но позже — как знать? — возможно, вы сумеете довольно выгодно продать его, если пророчество доброго Ланфранко сбудется".