— Хорошо, мой мальчик, ты не обманул меня, твой иностранец — славный и достойный господин, лишь бы он был столь же беден, сколь и благоразумен…

— Не волнуйтесь, мой дорогой хозяин, — успокоил я старика, — у меня нет возможности потратить на картины и гроша, но, будь я богаче, чем набоб, я понимал бы, что есть вещи, которые не уступают ни за какую цену.

— Тогда добро пожаловать! — от всей души воскликнул старый художник и протянул мне мозолистую руку, которую я поспешил пожать. — Добро, добро пожаловать, мой гость и собрат! Слава Богу! Вы не считаете бедного старика безумцем, оттого что он дорожит своими картинами больше, чем жизнью. А когда вы их увидите, эти картины, когда вы узнаете, что моя семья владеет ими уже почти двести лет, вы не удивитесь, если я скажу вам, что соглашусь скорее нищенствовать вместе с детьми, чем позволю отнять у меня мое сокровище. Вы видите в нас бедных крестьян, сударь, но мы наследники великого человека. И чтобы достойно сохранить это священное наследство, в нашей семье всегда был художник — хороший, посредственный или никудышный, который, не имея иной возможности заработать на жизнь искусством, кроме как покинув деревню, предпочитал сохранять верность своей миссии хранителя и труженика и работал днем в поле, ночью — в мастерской, держа в одних и тех же руках заступ и кисть. Мой бедный сын, отец всех этих детей, которых вы, возможно, видели, умер, надорвавшись. Как художник он был лучше, чем я, но я оказался лучше как виноградарь. Я пережил его, чтобы воспитать свое потомство. Но Бог все хорошо устроил, он послал нам достаточно детей, чтобы можно было посвятить себя и работе, и любимым занятиям. У меня три внука, лучше их нет юношей в Сант'Агате, и каждый из них — непревзойденный мастер своего дела. Что до этого маленького бродяги, — прибавил старик, ласково потрепав мальчугана по щеке, — я предназначаю его к живописи, и у него достаточно склонностей. Пока же, я назвал его Сальватором, меня тоже так зовут, и скоро вы узнаете почему.

— Ну что ж, сударь, — перебил старика маленький Сальватор, который не мог долго оставаться на одном месте, — вот вы и поладили с моим дедом, теперь он расскажет вам свою историю, точнее, историю своих картин.

Это на добрые полчаса. Я знаю ее назубок, ибо слушаю ее по три раза в день, поэтому я вас оставлю и пойду займусь едой. Мой брат-егерь принесет нам дичи, рыбак — карпов и угрей, а виноградарь позаботится о фруктах. Мои сестрицы готовят так, что и ангелов рая введут в искушение. Что касается вашего покорного слуги, то в качестве будущего великого человека пока я умею только есть за шестерых. Но, учитывая обстоятельства, я буду прислуживать за столом, чтобы оказать честь нашему гостю. Если бы вы могли попросить у моего деда позволения…

— Хватит, хватит, оставь нас, болтун! — резко оборвал его старый художник.

— … если бы вы могли, сударь, добиться для меня разрешения, — продолжал мальчуган, не смущаясь, — надеть праздничную одежду…

— Чтобы ты ее тут же изодрал в клочья, бездельник…

— Нет, дедушка, — воскликнул маленький Сальватор чуть не плача, — посмотрите, на что я похож! Разве я могу подойти к столу порядочных людей в таком виде? Уж точно, что синьор не захочет притронуться к обеду.

— Иди переоденься, несчастный, и избавь нас раз и навсегда от твоего присутствия.

Честность историка обязывает меня сделать одно нелегкое признание. Все, что я видел и слышал, казалось мне таким новым, странным и вместе с тем таким простым, что я совершенно забыл о Жадене, с которым до сих пор по-братски делил радости и горести, удачи и невзгоды, впечатления приятные и мучительные. Я забыл о Жадене, оставив его в известном вам чудовищном притоне почти в положении Уголино, с той разницей, что с ним был Милорд, но перед ним не было трупов детей. Да, я забыл о нем!

Но к чести своей должен сказать: при одной только мысли о еде я сразу вспомнил о своем друге и, склонившись к уху маленького Сальватора, тихо сказал:

— Я бесконечно благодарен вам за гостеприимство, но должен заявить, что приму предложенный вами обед при условии, что мой приятель тоже пообедает вместе с нами. Подумайте только, что в этот час, отчасти по вашей вине, он томится в страшном логове, куда вы нас отправили. Он может прекрасно обойтись без лицезрения ваших картин, ибо такова была ваша воля, но я чувствую себя преступником и не могу без угрызений совести оставить его умирать там с голоду, тогда как я здесь купаюсь в изобилии.

— Будьте покойны, я вовсе не такой злюка, каким кажусь. Ваш друг получит свою порцию, но только ему подадут ее на постоялом дворе, ибо он слишком издевался над моими лохмотьями.

И больше не слушая меня, мальчуган быстро повернулся и ушел.

— Наконец-то, — сказал старик, — он ненадолго оставил нас в покое! Пойдемте, пойдемте, синьор иностранец, мои шедевры ждут вас.

— К вашим услугам, синьор художник, — ответил я ему с поклоном.

Тогда старик толкнул дверь, через которую я вошел, осторожно отодвинул старый ковер, скрывавший вторую, внутреннюю дверь (мы слышали, как он закрывал ее при нашем появлении), достал из кармана ключ, открыл эту вторую дверь и пропустил меня в маленькую комнату, простую и строгую, в которой стояли всего два стула и шкаф.

— Ах, мой дорогой хозяин! — воскликнул я, непринужденно усаживаясь. — Да вы мне показываете настоящую часовню, и я начинаю верить, что ваши картины — это реликвии.

— Вы напомнили мне, сударь, о всех преследованиях, которые я навлек на себя, упорно стремясь сохранить мои шедевры. Меня называли то безумцем, то эгоистом, порой — колдуном, иногда — святым. И все это, повторяю вам, потому, что я окружил эти картины своего рода поклонением, потому что я никогда не мог решиться продать их евреям или показать глупцам. Я видел, как обитатели Сайт'Агаты переходили от любопытства к зависти, от зависти к суеверию. Поверите ли, они дошли до того, что заявляли, будто я должен одолжить им картины, чтобы лечить больных водянкой и изгонять бесов из одержимых. Однажды вечером, это было давно, жена одного из моих соседей никак не могла разродиться и страдала от жестоких болей. Мне жаль было бедную женщину, но разве это моя вина, что она не могла родить? Так что вы думаете? Ее родственники и друзья явились ко мне просить у меня одну из моих икон! Икон, сударь! А вы сейчас увидите, что на трех картинах нет и намека на святых. Все равно, им нужно было чудо. Вначале я сдерживался, но они собрались и стали угрожать, что выломают двери и подожгут дом. Надо было спешно что-то делать. Озаренный внезапной мыслью, я подсунул им вместо требуемого шедевра старую мазню, работу одного из моих дядей, который был после меня самым жалким пачкуном в семье. Волнение улеглось, старую картину, всю почерневшую от копоти и пыли, принимают с криками радости, несут во главе процессии в соседний дом, зажигают свечи, простираются ниц и возносят молитвы. Чудо! Боли прекращаются, женщина спасена: она рожает близнецов! Муж, весь в слезах, хочет знать, какой святой он обязан счастливым избавлением своей жены. Это, несомненно, Богоматерь Семи Скорбей, или святая Елизавета, или, по крайней мере, святая Анна. От избытка признательности он берет губку и начинает смывать многочисленные слои пыли, скрывающие черты его небесной покровительницы. Все взоры прикованы к картине, на всех устах — молитвы, как вдруг на отмытом полотне внезапно появляется… Что бы вы думали, сударь? Портрет старого адвоката в черном платье! С этого дня меня оставили в покое!

— Ваша история замечательна, мой дорогой метр. Но, по правде говоря, мне не терпится увидеть скорее картины, из-за которых вы так намучились.

— Вы правы, сударь, я утомляю вас своими повторами, но в моем возрасте позволительно заговариваться.

— Сохрани вас Бог, дорогой хозяин, так неверно толковать мои слова. Ваши рассказы интересуют меня в высшей степени, и если я проявил некоторое нетерпение…

— Ничего, ничего! Вот первая из моих реликвий, как вы выразились. Собственно говоря, это всего лишь эскиз, но вы увидите в нем зародыш гения.