В ту минуту, когда мы проходили под увитой виноградом аркой, столь привычной для Италии, он поднял голову и показал пальцем на очень красивого юношу двадцати-двадцати пяти лет, который, грациозно изогнувшись, стоял на верху длинной лестницы и обрезал побеги кривым ножом, называемом roncolo.

— Добрый день, Вито, — весело крикнул мальчуган, потряся основание лестницы.

— Добрый день, гуляка, — ответил тот, не прерывая работы.

— Это мой брат-виноградарь, — с гордостью произнес мой проводник и припустился дальше.

Пройдя немного, он снова остановился, на этот раз на берегу речушки, пересекавшей дорогу. На берегу, свесив голые ноги, сидел черноволосый крепкий юноша: он вытянул руки и подался всем телом вперед. Одной рукой он бросал негашеную известь, чтобы замутить воду, а другой — бил по воде шестом. Невозможно было пройти мимо, не залюбовавшись им. Это была натура богатая и мощная, которую Микеланджело охотно бы выбрал своей моделью.

— Здравствуй, Андреа, — сказал будущий художник, хлопнув его по плечу, — сколько у нас будет форелей сегодня вечером?

— Здравствуй, лакомка, — ответил человек с шестом.

— Не обращайте внимания, сударь, это мой брат-ры-бак.

Наконец, уже почти подойдя к двери очаровательного белого домика, на который мальчуган указал мне издали как на цель нашей художественной прогулки, мы встретили третьего крестьянина, еще замечательнее по росту и внешнему виду, чем двое других, хотя, по правде говоря, наряд его был столь же небрежен, как и у его братьев. Единственной роскошью, которую он себе позволил, было великолепное английское ружье, перекинутое через плечо.

— Привет, Орсо, — крикнул баловень семьи, бросившись ему на шею.

— Привет, противный мальчишка, — ответил Орсо, лаская братишку.

— Это мой брат-охотник, — сказал мой маленький будущий Рафаэль торжествующим голосом.

И, не дав мне времени произнести хотя бы одно слово, он быстро взял меня за руку и увлек в один из итальянских двориков, похожих на имплювий, вымощенных грубой мозаикой и укрытых зеленой беседкой. Мы поднялись по открытой лестнице с замшелыми ступенями, усыпанными большими красивыми цветами, по которым неаполитанцы распознают все признаки страсти, и оказались в довольно просторной, воздушной и светлой зале с высоким потолком, служившей, должно быть, парадной и приемной комнатой. Здесь мой негритенок в живописных лохмотьях представил меня трем девушкам, вставшим при нашем появлении и робко и смущенно сбившимся в кучку. Самой юной не было и пятнадцати лет, самой старшей — едва минуло двадцать. Я был ослеплен их красотой и свежестью. Трудно представить себе что-либо более грациозное и прелестное, чем их пышные юбки и тонко расшитые узкие корсажи. Без всякого поэтического преувеличения их можно было бы назвать тремя белыми розами, распустившимися на одном кусте.

— Вот мои сестры, сударь; надеюсь, я не соврал вам, сказав, что ни цветом лица, ни нарядами они ничуть на меня не похожи. Эту зовут Кончетта, ту — Нунциата, а третью — Ассунта; у них три самых красивых имени Мадонны.

И, произнося каждое имя, маленький чертенок по очереди запечатлевал поцелуи на лбу своих зардевшихся сестер.

— А теперь, — сказал он, — поднимемся в мастерскую деда.

XLIV

НАСЛЕДНИКИ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Я последовал за моим юным проводником со всей покорностью, какой требовали обстоятельства, но, признаюсь, не удержался от того, чтобы не бросить восхищенный и сожалеющий взгляд на прелестную группу, с которой должен был так быстро расстаться. Мы прошли через две маленькие комнатки, вся обстановка которых состояла из четырех груд кукурузных початков, наваленных по углам; настенными же коврами служили просто связки чеснока и лука, распространявшие вокруг сильнейший запах. Затем мы попали в кухню, потолок которой был сплошь завешан четвертями сала и гирляндами салями, а затем оказались в маленьком, довольно плохо освещенном коридоре, в конце которого находилась деревянная лестница, более крутая и неудобная, чем приставная. Мой спутник одолел ее в два прыжка и остановился на маленькой лестничной площадке, вымощенной красной и черной плиткой и слишком узкой, чтобы мы могли уместиться на ней вдвоем. Поднявшись, мальчуган прильнул ухом к двери, заглянул в замочную скважину и осторожно постучал три раза, после чего сделал мне знак слушать и молчать.

Вначале я услышал, как старик глухо заворчал, словно пес, чей сон внезапно прерван докучливым посетителем. Мальчуган посмотрел на меня, улыбнувшись, словно для того, чтобы подбодрить, легонько покачал головой, как человек, привыкший к подобному приему и прекрасно знающий, что, хотя гнев старика вспыхивал легко, нескольких слов бывало достаточно, чтобы погасить его. В самом деле, ворчание быстро стихло, вслед за тем раздался шум передвигаемых стульев и стук внутренней двери, закрываемой на двойной поворот ключа. Затем шаги медленно приблизились, и ясный, твердый голос, в котором, однако, еще слышался гнев, спросил:

— Кто там?

— Это я, дедушка, откройте.

Голос смягчился, и старик взялся за ключ.

— Ты один? — спросил он после минутного размышления.

— Я с одним господином, который хотел бы посетить вашу мастерскую.

— Иди к черту, противный попрыгун! — разъяренно воскликнул старый художник. — Это опять какой-нибудь старьевщик, которого ты подобрал на большой дороге и который явился с намерением выторговать у меня мои шедевры.

— Клянусь вам, что нет, дедушка.

— Тогда это какой-нибудь мужлан из Сайт’Агаты, который своими глупостями и невежеством заставит меня богохульствовать.

— Да вовсе нет, дедушка. Неужели вы думаете, что ваш маленький Сальватор способен огорчить вас?

— Хм-хм! — пробурчал старик, решимость которого поколебалась. — Что за господина ты привел?

— Это иностранный художник, у которого нет и гроша, чтобы купить ваши картины, но, напротив, у него достаточно времени, чтобы выслушать вашу историю.

— A-а! Так это собрат! — весело воскликнул старик, быстро сменив гнев на милость и повернув ключ в замке.

Будучи человеком совестливым, я хотел было запротестовать, но мальчик сделал мне знак молчать, приложив к губам указательный палец.

Дверь открылась, и я увидел одну из самых прекрасных старческих голов, которые мне доводилось встречать. Облако седых волос затеняло широкий, без единой морщины лоб, черты лица были спокойны и умиротворенны, а в улыбке было что-то ласковое и доброжелательное, сильно контрастировавшее с хмурым видом, который старик напускал на себя, когда надо было отделаться от назойливых посетителей. Одет он был в нечто вроде рясы, капюшон которой падал ему на плечи и первоначальный цвет которой исчез под многочисленными и разнообразными слоями жира и красок. В мастерской царил чудовищный беспорядок, хотя старик и убрал поспешно некоторые предметы, слишком загромождавшие проход. Это была невероятная мешанина из крестьянских орудий труда и принадлежностей художника — косы, заступы и грабли странным образом соседствовали с мольбертами, мушта-белями и лестницами; полотна, картоны, эскизы были завалены веревками, корзинами, лейками; в коробках из-под красок хранились семена; флаконы из-под эссенций с отбитыми горлышками служили вазами и узилищами для цветочных стеблей; кисти, щетки и палитры с удовольствием нежились в деревянных черпаках и в формах для сыра. Веселый луч солнца легко скользил по этому странному беспорядку и то увенчивал алмазной короной лоб спрятанной Мадонны, то ласкал забытое и озябшее растение, то украшал блестками пузатый медный горшок, сверкавший, словно золотой.

Старик молча разглядывал меня минуты две-три, чтобы оценить, какое впечатление произвел на меня его пандемониум. Но увидев, что я не только не смущен кричащей странностью обстановки, которая вызвала бы раздражение у буржуа, но, напротив, разглядываю все с живейшим интересом, он быстро повернулся к внуку и сказал ему с довольным видом: